Настоящей любовью накрывает не сразу,а потом – через месяц-дваили годик-два.Потому что судьба, она, может быть, и зараза,но всегда права.Так сначала вдоволь попьют твоей сладкой кровида закусят мозгом,а потом вдруг сидишь ты и видишь этот точёный профиль,глаз отвести не можешь.Потому что это не профиль, а готическая архитектура,ну а локон – почти Мадоннин…Ты сидишь, словно Божий дурак или Божья дура,и потеют ладони.А тебе человек рассказывает же что-топро чужие интрижки, про валютные курсы.И не знает, что сердце твоё – чёртов сгусток шторма,что твоё молчание – это почти искусство.Человек говорит, ты любуешься нервным ртом,нежных рук лебедями по тёмной глади коленей.А вокруг прорастает отложенное на потоми сменяют друг друга десятки земных поколений.Только вы всё сидите, друг другом любуясь до одури,точно Папка Небесный решил, мол, да ну вас, лодыри,и впервые, наверное, сжалился над тобою.Слушай, слушай про доллары, чьих-то детей и погоду, инет, не бойся смерти, не бойся рая.Там же небо совсем как глаза
её – голубое.Там же в принципе все только светятся, не сгорая.
Дорога-дом
Ори, целуйся, дерись, ишачь —ничто тебя не берёт.И лишь когда пора уезжать —тоска открывает рот.Неважно зачем, от кого, куда,плевать на сколько и с кем,стоишь и смотришь в свой чемодан,пустая, как манекен.И твой чемодан распахнут, как роттой самой тоски дурной.Но как бы хотелось наоборот —всегда уезжать, как домой!Неважно зачем и куда – не суть,плевать, на год или час.Ты хочешь легко отправляться в путь,как будто бы вся лучась.И твой чемодан закрывает пасть,как маленький сын кита.И те, от кого веселы, толпясь.И солнечно там – куда.Ты знаешь, что все они будут тут,когда ты вернёшься к ним.И дом твой – дорога. И птицы поютнад этим домом твоим.
Дракон
Путешественники пахнут краями, откуда вернулись.Когда отец прилетал из Китая, куда за товаром гонял в девяностые,из куртки его пахло пряно и громко, гвалтом пекинских улиц,бензином, огоньками на красных пагодах.Живыми драконами, тёмными, как кровь венозная.Вот как пахло от всех вещей папиных.Он вынимал из кармана жвачку или какую-нибудь ерунду,всю исписанную долгими чёрными иероглифами,и я осторожно подносила её ко рту,и нюхала, нюхала, даже почти не трогала.Когда я возвращаюсь с гастролей, мои вещи пахнут,конечно же, по-другому.Чужими сигаретами, чужими квартирами, коих было немало.Церковными свечками, не знавшими огня драконьего.Духами всех, кого я там обнимала.А потом одно отправляется в стиральную машину,второе – к друзьям на полочку, а третье – в мусорку.И запах куда-то девается. Но ведь не им же единым мы живы,он же, в конце концов, не хлеб и не музыка.Про путешественников есть другая важная штука,помню по папиным возвращениям из Китая.У них (у нас) в глазах всегда остаётся что-то,что мы выбрали в миг, когда покидали.Вот в моих, например, навсегда – рожки Кёльнского собора,купола Киевской лавры.Питер – весь. С какой-нибудь крыши, само собою.Вороны Тауэра, угловатые от прохлады.А в глазах папы, вернувшегося из Пекинараз, наверное, двадцать и в целом к сантиментам не склонного,до сих пор живут не пейзажи из кино —лент с Джеки Чаном, а искры огня драконьего.Я нигде, нигде, нигде не встречала дракона живого,впрочем, как и те, кто кроме папы бывал в Китае.И поэтому папа вёз отважно огонь его намкак то, чего в девяностые больше всего не хватало.Девяностые. Мне три с половиной.Столько же остаётся до новой эры.Бабушка смотрит за стенкой свой детектив любимый,мама читает мне сказку про храброго пионера.Небо в окне ледяное и чёрное, как кока-кола,лампочки в люстре круглые, как чупа-чупсы.И я говорю маме: «Давай заведём дракона?»И смеюсь от какого-то радостного предчувствия.А потом врывается папа в ночи в наш бытгромким запахом улиц Пекина, миллиардом китайцев сразу,я взлетаю в руках его к люстре (ну-ка, кто тут у нас неспит?!)прямо в синей пижаме своей и с дурацкой улыбкойсвоей.И я вижу драконье пламяу папына дне левого глаза.И на дне правого глаза.И спросить стесняюсь. Но становлюсь сильней.
Ёлка
И мы проезжаем станцию Электросила,и ты говоришь: «Мне не хочется Иггдрасиля,купи мне, пожалуйста, ёлку».А люди в метро многочисленны и красивы,и я говорю: «Хорошо»,раз ты попросилабез страха, упрёка.Ведь дарят, как правило, деньги. И золото. Деньги. И золото.Деньги.И то, что за них продаётся в ближайшем радиусе.И всё это любят киношные глупые девки.А ты попросила радости.Мне очень хотелось купить эту самую ёлку,мы с мамой вместе пытались.Искали вдвоём целый час по всему району какследует, только ёлки не попадались.Все люди мира стеклись в наше дивное Купчинои с хрустом сожрали ёлки, такое чувство.Но это, конечно же, было бы слишком скучно,поэтому будет чудо.Чудо – как крепкий колючий росток бессмертия.Детская радость, к которой не бываешь готов.Я рву тебе ёлку из клумбы на Невском проспектепрямо на глазах у охреневших ментов!И куранты давно пробили, и толпы бухие настолько,что всем, в сущности, леньдаже смотреть с укоромна то, как я рву эту ёлку, хохоча от восторга,прямо из сердца Питера – рядом с Казанским собором.А утром мама увидит, что ёлки лежат повсюду,как пьяницы после попойки, как солдаты на поле брани.Тела их в снегу остыли и больше не пахнут чудом,а думалось, мол, раскупили их, разобрали.И только твоя ёлка, вырванная зачем-тоиз пьяного сердца Питера, раз уж так можно,поедет с тобой на родину Тараса Шевченкои даже каким-то чудом пройдёт таможню.Ведь у них, у чудес, колючих и всегда внезапных,особенные законы, совершенно своя природа.И поэтомуёлка твоясохранила запахстарого года.
«Кто такая моя любовь…»
Кто такая моя любовь?Кто такая твоя любовь?Я же знаю, оно живёт между наших склонённых лбов.В однокомнатном нашем тепле,в крепко сжатом моём кулаке,в каждом волосе и позвонке,в красном яблоке на
столе.Мы хотим быть целым вдвоём —оттого мы смыкаем лбы.Моё тело выбрало дом,только сердце просит борьбы.И опять я встаю и иду.И иду, и иду, и иду.По беде, по воде, по льду,да у всех-превсех на виду.И любовь я несу твоюсловно талисман – в рюкзаке.И любовь я несу твоюв каждой родинке на руке,и в морщине между бровей,и таблеткой под языком,стуком в сердце, царём в голове,в кошельке сушёным цветком.Потому что любовь моябез меня пусть хранит наш дом.Потому что любовь моя —половина от «мы вдвоём».Это то, что тепло в тепле,как свеча среди темноты.Это то, что в каждом стекле,в каждом зеркале видишь ты.Вот сейчас ты глядишь в окно.Там рассвета пожар голубой.Мы с тобою вдвоём – одно,и поэтому я с тобой.
Цирк одного поэта
Так сидела бы да век на тебя глядела,будто нет мне совсем никакого другого дела.Ни работы, ни быта.Не ранена, не убита,я гляжу на тебя и забываю, где я.Я какой-нибудь клоун в съехавшем парике,я живу в слезинке на светлой твоей щеке.Жизнь моя – восхитительный цирк одного поэта.Рёв слонов. Стук копыт. Пляски смерти невдалеке.Очень много цвета.Нет, я вовсе не говорю, что живу в аду.Я с огнём в ладу и с музыкой этой в ладу.Я хожу колесом, не сходя с языков, умора.…Но когда я смотрю на тебя, словно на звезду,сквозь трепещущий купол, сквозь пёструю ерунду —то все звери мои опускают смиренно морды.Если сердце взорвётся – значит, оно граната.Если сердце взорвётся – значит, любовь – война.…Я гляжу на тебя, и мне ничего не надо.Из меня уходит бравада и клоунада,остаётся одна только нежность да тишина.Сердце в клетке свернулось и дышит огромным тигром.А они утверждали, что в нём дофига тротила,а они убеждали, что нет счастливой любви.Я гляжу на тебя и знаю, что подфартило.Ты глядишь на меняи говоришь:«Живи».
Василиса
Так крутили её мусора, вертели да громко ржали.– Ты зачем, дура, песни крамольные пела с бомжами?Морда, дескать, твоя разбита, да платье рвано,а сама всё знай про Ивана да про Ивана.– Прилетит в отделенье боец, мол, на белой маршрутке,да повыбьет все зубы нам за такие шутки!Мы на сказки, дура, твои, – говорят, – плевали, —и хохочут всеми тремя головами.…А уста у неё – вкуса блокадного хлеба.А глаза у неё – цвета бесланского неба.И фонарь-то под левым – блоковский, светит ярко.А собой недурна, раз уж такая пьянка.Говорит: «Ешьте мясо моё, да не подавитесь».Говорит: «Пейте кровь мою, раз уж такая жажда».Говорит: «Мой Ванюша – сильный и смелый витязь,я его уже тысячу раз рожала».«Падал Ванька мой на Болотной да на Сенатской,падал Ванька под Сталинградом, в ГУЛАГе, в Афгане.Упадёт – и ему невозможные звёзды снятся.Ну а вам, – говорит, – и не снились такие Вани».…В обезьяннике выла бездомная бабка-ёжкаи лохматый Леший нервно обкусывал ногти.А менты притомились. Где-то пищала мошкана одной высокой, крайне противной ноте.И сказали менты сразу тремя головами:– Да нужна ты нам, дура, и эти все твои Вани!Ты пойди посиди с корешами своими бомжами,только шоб молчали, суки, и не раздражали!Пнули в клетку её к лохматому Лёхе да к бабке.Руки вымыли с мылом, выпили пива по банке.«Как вы тут?» – у товарищей тихо она спросила.А они отвечают: «Ну здравствуй, наша Россия».И она улыбается: «Утром придёт Василиса.Завтра утром придёт за мной доченька, Василиса.И прекрасная, и премудрая Василиса.Вот тогда-то мы посмеёмся, повеселимся».
«Сохрани, Боже, тех, кто умеет медленный подвиг…»
Сохрани, Боже, тех, кто умеет медленный подвиг:укрощает горячих и буйных, прощает подлых.Это, как правило, женщины, их души светлы, как степи.Такая всё сможет, выдержит, стерпит.Это, как правило, бабушки, матери, жёны.Все мы их тихим подвигом бережёные.Медленным подвигом – в час по глоточку, по крошке, по капле.Я говорю за всех, кого опекали.Я говорю за всех, за кого молилисьШиве, пророку Мухаммеду, Деве Марии стонким младенцем. За всех, у кого за спиноюцелое войско, тихое и святое.Я не умею такого, я бы, ей-богу,лучше под пули, чтоб быстренько и не больно.Чтобы все видели, чтобы войти в историю,даже если бы это мне жизни стоило.Ведь подохнуть за правду легче, чем жить для других.Те, что тихо хранят меня. Боже, храни ты их.Потому что если ты есть, то это уже немало.Значит, вправду они – твои ласточки, твоё войско.Потому что если ты есть, то ты тоже чья-нибудь мамаи глаза твои – звёзды.
Неуязвимость
И говорили что-то родители про крах мировой экономики,и сидели все в одной комнате, и думала Даша: «Мы в домике!»И Витька ругался: «Застряли, как в чёртовом бункере,свалил бы сто раз отсюда куда подальше».А Даша учила буквы, и гречка на кухне булькала,и было не очень спокойно, но радостно Даше.Смотрела она, пока делала заданное на завтра,как доллар зелёный растёт до потолка динозавром,как президент в телевизоре велит не ходить на улицу,как занавеска танцует, как Витька за ноутом дуется.Какие у мамы красивые волосы, какие у папы большие руки,наконец-то можно налюбоваться на них, наглядеться.И думала Даша, отдыхая от ежедневной разлуки,что сейчас у неё неплохое, в сущности, детствои что вообще лучший праздник – весь этот коронавирус.И цвела в её шестилетнем сердце неуязвимость.Потому, когда мама заплакала, что всё это полный конец,и когда папа ответил, что действительно апокалипсис,Даша сразу же встала и твёрдо сказала: «Нет!Иначе такую весну бы в окне не показывали!»Ведь и правда же, глупые взрослые, как это может быть ад,если всё расцветает и птицы над всем звенят,если солнце повсюду и свет его величав,