Невенчанная губерния
Шрифт:
Часам к одиннадцати толпа начала редеть…
Через несколько дней после этих событий в артели Иконникова появился новый крепильщик. (Рязанцы говорили — крепельщик). Звали его Пров Селиванов. Лет тридцати с небольшим, среднего роста, крепенький — мужик как мужик. Но если присмотреться как следует, была в нём одна особенность: правое плечо немного повыше левого. Чуть заметная кособокость. Поэтому, когда разговаривал, то вроде бы не всерьёз, вроде бы слегка подшучивал: я, мол, с вами говорю, но всё это такие мелочи… И пожимал плечом. Хотя на самом деле и не пожимал — оно всё время было приподнято.
Работал он красиво
Лезет Серёжка по лаве, впивается
Зато возле Селиванова можно отдохнуть душой. Сидит он — одну ногу под себя, плечом в кровлю упирается. Руки — каждая сама по себе работает. Небольшие дощечки у него заранее нарезаны. Приложит к кровле дощечку, под неё — стойку, и одним ударом обуха загонит так, что она струной стоит. Ползёт дальше, а за ним, как по шнурку, цепочка крепёжных стоек вдоль лавы. Посмотреть любо-дорого.
Заметил Селиванов, что мальчишка-лампонос глаза на него пялит, блеснул зубами. Лицо чёрное, как сапог, только белки глаз светятся, да зубы, если улыбнётся. Но в шахте такое редко бывает.
— Что, пацан, разглядываешь?
— Ловко у тебя получается.
— Привычка. Я, брат, по столярному делу с десяти лет. Мастер над верстаком нагибается, а мне наоборот — тянуться приходилось. Рос я плохо, всё правый локоть на верстак задирал — вот и скособочился.
— У меня тятя красиво работал. Кузнецом был.
— Помер тятя, что ли?
— Ага.
— Жалко…
Первые дни Селиванов, придя с работы, всё больше отлёживался. А потом стал задерживаться у стола, под керосиновыми лампами. Там кто рубаху штопает, а кто на плите портянки сушит, переворачивает, чтобы не сгорели, если для них на верёвке уже места нет. Но чаще всего за столом картёжники. Он подсядет к ним, сам не играет — присматривается. Приглашали — отказывается. «Сначала, — говорит, — всё высмотрю. Не люблю в дураках оставаться». Газетку смятую вытащит, читает. Профессор голопузый!
Вот так сидят однажды вечером, некоторые уже и по нарам расползлись, захрапели. Вдруг двери нараспашку, влетает Гришка-саночник, взъерошенный, глаза горят:
— Братцы! — орёт он со злой весёлостью. — Айда татарву лупить! Там щас драка будет — возле татарского балагана.
Мужики бросили карты, заскрипели нары, кто-то поспешно искал картуз. А новый крепильщик шагнул к Гришке да таким испуганным голосом:
— И больно они тебя побили?
Понял Гришка, что Селиванов вроде передразнивает его горячность. Обиделся.
— Ты, чудила, кривой да ишшо, выходит, глухой! Драка только заводится.
— А чем же тебе татары не угодили?
— В артели Ермолая Калиткина шесть вагонеток добычи пропало. Татарва их контрольному мастеру за свои выдала.
— Так пусть побьют контрольного мастера.
— А ну тебя, — отмахнулся Гришка, уже подрастерявший свой пыл. — Ты бы тут
— Зачем сразу губернатора? — вроде как свысока, вроде насмехаясь, говорит Селиванов. — Вот Василий Николаевич Абызов, наш управляющий, всех обокрал в получку. Тут тебе не шесть вагончиков…
— Что ты пристал ко мне! — взмолился Гришка. — Летнюю добавку отменили не только у нас.
— Потому что хозяева загодя договорились. В один срок это сделали. Уж они-то друг за дружку горой, хоть наш Абызов русский, Рутченко — украинец, Бальфур — француз, а Монина, хозяйка чулковских шахт — еврейка.
Шахтёры от удивления рты разинули, прислушиваясь, как Селиванов разделывает Гришку. Дело, конечно, не в Гришке, а в том, как свободно всякими словами и фамилиями бросает новичок, вроде бы он не раз встречался с тем же Рутченко или Абызовым. Драться им уже расхотелось. Зачем куда-то идти, если вот оно — развлечение. Да и слова, которые говорил Пров, — такие необычные и вместе с тем понятные, — будоражили. Он же, поняв, что его слушают, позволял себе даже паузы. Вроде приглашал, чтобы кто-то ещё вмешался в их разговор. Но шахтёры молчали. Гришка прошёл к столу и сел на лавку.
— Ты, братец, заметил, что у меня одно плечо перекошено, — без особой обиды сказал Селиванов, — это не страшно. Вот когда мозги набекрень… Мало того, что вас тут хозяева доводят до скотского состояния, так вы ещё и друг друга лупите.
— Ну, будя уже… Навалился на Гришку, — вступился за него Деревяшкин. — Он же не с кем-нибудь, с татарами посчитаться хотел.
— Вот-вот! — оживился Селиванов, как будто только и ожидал этих слов. — А чем я лучше татарина или ты? Давай разберёмся. У тебя семья под Рязанью уже от Аксиньи-полухлебницы на мякине сидит. Землю-то, поди, богатому соседу продал или отдал за долги, иначе не торчал бы тут летом. А у него, татарина, детишки под Казанью тоже не марципаны кушают. И копейку свою он потруднее твоего зарабатывает. Ведь татарским артелям отдали шестую северную лаву — самую дальнюю и мокрую. А расценки те же!
Ефим Иконников ушёл спать ещё до того, как вбежал Гришка. Артельщик занимал самые дальние нары, они были отделены от остальных цветастой, захватанной руками занавеской. Необычный разговор в казарме привлёк его внимание. Он вышел к свету, стал прислушиваться. А крепильщик, пожимая плечом (хотя на самом деле и не пожимал), разъяснял артельным:
— Я же древесину знаю, как свою душу. Лаву-то дрянью крепить приходится: лес маломерка, сырой, отходы санитарных рубок. Вместо распила дают обапол. А по горным правилам сюда хороший лес положен. Управляющий по всяким отчётным бумагам должен хороший лес указывать. И наверняка указывает, а разницу в цене себе в карман кладёт. Тут не копейками пахнет… Сегодня лава спокойная, а завтра какое нарушение, не дай Бог, — вы же своей кровью платить станете. А почему? Да потому, что дурака и в церкви бьют.
— Ты… это что — агитацию развёл? — вмешался Иконников.
— Нет, Ефим Иванович, — ответил Селиванов. Смело так ответил, даже с вызовом. — Тут Гришка собирался татар побить. Вроде бы они у Калиткина добыч покрали. А если разобраться, кто и что крадёт, сложная штука получается. Вот я и советую: не знаешь — не бай, глазами моргай, будто смыслишь…
Повернулся и пошёл к своим нарам. Иконников не мог допустить, чтобы не за ним было последнее слово. Потому сурово заключил:
— В нашей казарме политикой не занимаются. Все люди как люди, в карты играют. А он газеткой: шурх-шурх! Профессор нашёлся. Видели мы таких умных.