Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова
Шрифт:
Воннегут поздравил Довлатова с «прекрасным рассказом», а «Нью-Йоркер» – с публикацией текста, в котором в кои-то веки речь не идет о постоянных читателях «Нью-Йоркера».
«Буду рад видеть вас снова и прочесть ваши новые вещи, – заключает Воннегут. – Ваши дарования нужны этой безумной стране. Нам повезло, что вы приехали сюда».
Спустя несколько лет Довлатов, в свою очередь, напишет небольшой текст, в котором сравнит Советский Союз и Соединенные Штаты Америки (цитирую его по книге «Марш одиноких», вышедшей в издательстве «Селлерио» в переводе Лауры Сальмон – как и весь Довлатов, изданный в Италии).
«Я не спорю, – пишет Довлатов. – Советское
Режьте меня, четвертуйте, но спички были лучше здешних. Это мелочь, для начала.
Продолжим. Милиция в Ленинграде действовала оперативней.
Я не говорю про диссидентов. Про зловещие акции КГБ. Я говорю о рядовых нормальных милиционерах. И о рядовых нормальных хулиганах…
Если крикнуть на московской улице „Помогите!“ – толпа сбежится. А тут – проходят мимо.
Там в автобусе места старикам уступали. А здесь – никогда. Ни при каких обстоятельствах. И надо сказать, мы к этому быстро привыкли.
В общем, много было хорошего. Помогали друг другу как-то охотнее. И в драку лезли, не боясь последствий. И с последней десяткой расставались без мучительных колебаний.
Не мне ругать Америку. Я и уцелел-то лишь благодаря эмиграции. И все больше люблю эту страну. Что не мешает, я думаю, любить покинутую родину…
Спички – мелочь. Важнее другое. Есть такое понятие – общественное мнение. В Москве оно было реальной силой. Человек стыдился лгать. Стыдился заискивать перед властями. Стыдился быть корыстным, хитрым, злым.
Перед ним захлопывались двери. Он становился посмешищем, изгоем. И это было страшнее тюрьмы».
Полная противоположность тому, что я думал о Советском Союзе до первой поездки туда.
Как же это сложно!
13.3. Великие писатели
В то время на Украине решили изъять из библиотек все книги, изданные в России.
Я узнал об этом вскоре после того, как мне в руки попала биография Михаила Булгакова, написанная Алексеем Варламовым. В аннотации к книге приводилась такая цитата:
«Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода» [53] .
13.4. Главный вопрос
Говорят, что главный русский вопрос уже не «Что делать?» или «Кто виноват?», а «Ты меня уважаешь?».
53
Из письма М. А. Булгакова правительству СССР, 28 марта 1930 года.
Припоминается отрывок из моей книги «Великая Россия. Портативная версия», изданной несколько лет назад и посвященной моим впечатлениям о России и русских за те тридцать лет, что я туда ездил.
«Когда вы попадаете на русское застолье и выпиваете, затем снова выпиваете, и снова выпиваете, и опять выпиваете, и еще раз выпиваете, в какой-то момент русский, сидящий рядом с вами, солидный человек, у которого есть семья и работа, возможно, серьезная работа, – он может оказаться художником, издателем или профессором университета, и вот этот господин, с которым вы едва
13.5. Чувство
Толстой, тоже побывавший на войне, в одном из последних своих произведений, повести «Хаджи-Мурат» (опубликованной посмертно, в 1912 году), рассказывает о чеченском повстанце, который решает перейти на сторону русских. Повесть начинается с того, что Хаджи-Мурата укрывает в своей сакле чеченец Садо. Его пятнадцатилетний сын, юноша с черными, как смородина, глазами, смотрит на Хаджи-Мурата как на героя и, очевидно, хочет быть на него похожим.
Через несколько глав Толстой возвращает читателя в тот же аул, но уже переживший нападение русских.
«Садо, – пишет Толстой, – уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся со своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших.
Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.
Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им.
Старики помолились и единогласно решили послать к Шамилю [предводителю чеченских повстанцев] послов, прося его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного».
13.6. Веничка
Веничка, главный герой одной из моих любимых книг, романа Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», произносит такую фразу: «Я если захочу понять, то все вмещу. У меня не голова, а дом терпимости».
Я восхищаюсь этой способностью Венички и тоже хотел бы этому научиться.