Невеста тирана
Шрифт:
И все здесь было каким-то другим, будто тонуло в сказочном мареве. Легкий утренний ветер приносил запах магнолий и незнакомую морскую горечь. Доносились звонкие крики чаек и шум прибоя откуда-то снизу. И накатывало умиротворение, которое неведомым чудом сгладило недавнюю неприятность. И, вдруг, показалось все не таким ужасным, как ночью. Показалось, что все еще может быть хорошо, и захотелось улыбнуться этому новому утру, новому небу, неведомому морю.
— Доброе утро, сеньора. — Тут же прошла к одному из сундуков у стены, положила ношу: — Ваше платье. Ваша горничная может при надобности подогнать его. Или пригласят швею, если нужно.
Джулия насторожилась:
— Подогнать?
Служанка
— Сеньора Антонелла желает, чтобы вы надели его к сегодняшнему ужину.
Джулия похолодела, вмиг улетучилось все умиротворение:
— К ужину? Я буду ужинать здесь.
— Так заведено, сеньора. Сеньор Фацио иногда желает, чтобы за ужином собиралась вся семья. — Девушка вытерла руки о передник и испуганно осматривалась. Наконец, подняла голову и взглянула умоляюще: — Сеньора, вы, случаем, не видали здесь кота? Черный большой кот с белой грудкой. С ног сбились! Может, сюда пробрался?
Даже вздох застрял в горле. Джулия поджала исцарапанные ноги и выпрямилась:
— Нет, не видали. Что за черный кот?
Служанка всплеснула руками, вздохнула. Казалось, она едва не плакала:
— Золотко — любимый кот сеньоры Антонеллы. Со вчерашнего дня не могут отыскать. — Она сокрушенно покачала головой: — Даже и думать боюсь, что случится, если не сыщут. А, уж, если стряслось чего…
Джулия стиснула зубы и покачала головой:
— Нет, не видали.
Девушка скомкала передник?
— Во имя всего святого! Сеньора Джулия, если вдруг увидите, умоляю, дайте знать!
Джулия выдавила улыбку:
— Конечно. Альба обязательно сообщит, если котик найдется.
Служанка снова поклонилась и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Джулия и Альба в ужасе переглянулись…
Золотко… Так вот, значит, что имел в виду Фацио Соврано, утверждая, что женщины дают своим любимцам странные имена…
Глава 17
Когда Фацио вошел в покои матери, та сидела в кресле на террасе и смотрела на море. Она любила смотреть на море по утрам, это ее умиротворяло. Насколько, конечно, это понятие вообще здесь было возможно…
Мать всегда отличалась вздорным нравом, но при отце держала себя в руках. Скрывала, хоть это и не вполне удавалось. Зато прислуга на ее половине оказывалась в незавидном положении. Визги и слезы служанок стали совершенной обыденностью, как и бесконечные новые лица. Фацио привык не обращать на это внимания, как не обращал отец. Но если Фацио лишь старался игнорировать и не замечать, то отец впрямь не видел. Их всех для него не существовало. Как не существовало и многих других ненужных, неважных, незначимых. Единственное, что требовалось от матери — беспрекословно подчиняться воле отца и не влезать в его дела. Не лезть и не раскрывать рта. Даже ее официальные выходы были сведены к минимуму. Она годами была заперта в этом доме. Единственный, кто неизменно сопровождал старого владетеля Альфи — Фацио. Сын и наследник. Надежда. Единственный, кто имел для него ценность, как будущее вместилище тягостного родового дара.
Теперь, став вдовой, мать будто подняла голову, воспряла, вздохнула. Алчно дотянулась туда, куда раньше ей не позволялось. Но вместе с тем стала еще более капризной, вздорной, какой-то театральной. Буквально в каждом она находила дурной или непочтительный взгляд. Даже вздох в ее глазах мог оказаться оскорбительным. Весь дом должен был нескончаемо хлопотать вокруг нее одной. Надуманные головные боли, фальшивые обмороки, «смертельные» недомогания. Домашний лекарь Мерригар за короткий срок буквально превратился в одну из ее комнатных
Пожалуй, единственные, кто выносил общество матери с минимальным ущербом — это Розабелла… и Доротея, разумеется. Доротея… впрочем, что с нее взять… А Розабелла все скрывала за своей непосредственной веселостью. Принимала так, будто это не стоило труда, но Фацио в это не верил. Сестра была подвижной, любознательной, живой, со своим характером. Она росла и расцветала. И все шло к тому, что однажды они попросту начнут меряться нравом: мать и сестра.
Конечно, мать прекрасно знала, кто к ней пожаловал, слышала шаги, но не показала виду. Не повернулась, не подала руки. Фацио понимал, что встретит подобный прием. После вчерашнего происшествия все было более чем предсказуемо. Впрочем, плевать. После кошмарной почти бессонной ночи на это не было сил. Он едва стоял на ногах. Все остальное — досадные мелочи.
Он поравнялся с креслом, поприветствовал мать поклоном и встал рядом, заложив руки за спину и глядя вдаль, на бирюзовые воды бухты Щедрых Даров.
— Доброе утро, матушка. Рад найти вас в добром здравии.
Разумеется, молчание… Фацио точно знал, что если повернет голову, увидит колкие льдистые глаза, поджатые губы, нервно трепещущие тонкие ноздри. Он видел все это тысячу раз. И крайнюю степень этого немого укора едва ли можно демонстративно сделать еще глубже.
И он тоже замолчал, щурясь на солнце. Рассветы над бухтой Щедрых Даров были особенно красивы. Солнце появлялось из-за утеса, будто выкатывалось из пещеры. И тогда вода окрашивалась всеми оттенками: от золотисто-розового до пронзительно лазурного. В полдень море становилось ровным и каким-то плоским, и бухта теряла это утреннее очарование. Вот и сейчас эти волшебные краски уже таяли.
Мать все же не выдержала. Процедила, не поворачивая головы:
— И это все? — она сделала многозначительную паузу. — Все, с чем ты пожаловал с утра? Скупая формальность — вот все, что ты можешь предложить убитой горем матери?
Фацио стиснул зубы, прекрасно понимая, что разговор ожидает неприятный. Но в этот раз мать напрасно старалась.
— Вы несколько сгущаете краски, мама.
Она все же оперлась о подлокотник и повернулась, поднимая голову. Светлые волнистые волосы свободно рассыпались по плечам, делая ее почти юной. Мать все еще была красива до немого восхищения, молода, несмотря на проступившую седину. Все портила лишь эта уродливая черная шемизетка, натянутая до самого подбородка. Теперь черная. Прежде они были какими угодно, всех возможных цветов, кружевные, шитые золотом и серебром, украшенные жемчугом. Но эти, черные, были возмутительно уродливы и повергали в какую-то странную тоску. Порой казалось, что мать в них задыхалась. Но никогда, сколько Фацио себя помнил, он не видел ее с открытой шеей — неизменно драпированная до самого горла, как монашка неведомого ордена. Мальчишкой, он постоянно порывался спросить, но так и не осмелился, боясь оказаться бестактным или непочтительным.
Мать, наконец, разомкнула губы:
— Сгущаю… — она сокрушенно покачала головой. — Конечно… как же еще это назвать. Меня чуть не покалечили, сын. Но для тебя это не причина.
— Матушка…
— Мне едва не откусили палец! Это отвратительное жуткое чудовище! И ты позволил…
Фацио повернулся:
— Матушка, вам бы тоже не пришлось по нраву, если бы в вас бесцеремонно ткнули пальцем. Лисица — такой же зверь, как и прочие. И, как у любого зверя, у нее есть природные инстинкты. Своего отвратительного кота вы не позволяете задеть даже взглядом.