Невидимая птица

Лидии Давыдовне Червинской было тринадцать лет, когда она вместе с родителями и тысячами других беженцев с юга России эвакуировалась в 1920 году в Константинополь. Впереди было спасение и долгая, достаточно комфортная жизнь на Западе, позади – злая, истерзанная, но все-таки любимая Родина. (Трагический исход навсегда останется незаживающей раной в сердце поэтессы.)

В 1922 году Червинская с берегов Босфора перебирается в Париж, со временем знакомится со многими литераторами, прежде всего тяготеющими к Георгию Адамовичу, публикует свои первые поэтические опыты. В дальнейшем стихи и проза Червинской, ее критические статьи печатаются во многих лучших газетах

и журналах Русского Зарубежья, от «Современных записок» до «Граней». Активно сотрудничает она с журналом «Числа», в котором, в частности, публикует эссе «Мы» – программное, по сути, произведение, в котором предельно честно и откровенно обнажает свой внутренний мир. В эти годы Лидия Червинская становится одним из наиболее ярких персонажей русской монпарнасской богемы, бурная, неустроенная жизнь которой оставила неизгладимый отпечаток на ее поэзии.

Все было: беспутство, безделье, в лубочных огнях Монпарнас; нелегкое наше веселье, нетрезвое горе. Похмелье и холод в предутренний час, –

напишет она позднее в стихотворении, посвященной памяти Бориса Поплавского, близкого своего друга.

Первый сборник стихов Л. Червинской «Приближения» (Париж, 1934), посвященный мужу, поэту Лазарю Кельберину (1907-1989), высоко оценивают такие непохожие друг на друга эмигрантские критики, как Г.Адамович, В. Ходасевич, М. Цетлин… Этой небольшой книге, как и последовавшим вслед за нею «Рассветам» (Париж, 1937), суждено было стать, наряду со сборниками Анатолия Штейгера, визитной карточкой «парижской ноты», обозначить тот путь, горький и одинокий, когда «стихи хотят быть не музыкой, а шепотом, вздохом, едва ли не молчанием».

После второй мировой войны поэтесса некоторое время живет в Германии, работает в Мюнхене на радиостанции «Свобода». Третий сборник стихов Червинской «Двенадцать месяцев» выходит только в 1956 году, да и то лишь благодаря содействию С. Маковского. Последние годы жизни Лидия Давыдовна проводит в доме престарелых в Монморанси, близ Парижа. Здесь, 16 июля 1988 года, она и оканчивает свои дни, свой «одинокий подвиг созерцанья».

То, что около слез. То, что около слов. То, что между любовью и страхом конца. То, что всеми с таким равнодушьем гонимо, И что прячется в смутной правдивости снов, Исчезает в знакомом овале лица, И мелькает во взгляде – намеренно-мимо. Вот об этом… Конечно, нам много дано. Справедливо, что многое спросится с нас. Что же делать, когда умирает оно – В предрассветный, мучительный, медленный час? Что же делать, когда на усталой земле, Даже в счастье своем человек одинок, И доверчиво-страстный его монолог Растворяется в сонном и ровном тепле. С тобой и с ним, с дождями, с тишиной, С Парижем в марте, с комнатой ночной, С мучительно-знакомыми словами, Неровными, несчитаными днями, Почти вся молодость… Рука

моя была в твоей руке, Печаль моя была в его тоске. Мы расстаемся. Значит, мало сил. Он не узнал. Ты не простил. И все-таки благодарю судьбу За медленную грустную борьбу, За то, что к счастью мы сейчас не ближе, Чем в первый март, прозрачный март, в Париже. Неужели же все биология, Вся наследственность, раса и кровь, И твои вдохновение строгие, Только та же мужская любовь? И земля утомленная пленница, Для которой ничто не изменится… … Был же март – без смущенья сиреневый – Так по-детски надеждой богат… Свет наивной луны над деревьями, Городской стилизованный сад – Вне законов, и веры, и времени Непроверенный рай (или ад). В мае сомненья тихи… Знаю — и это стихи, Чувствую – это весна, Верю – простятся грехи Тем, кому жалость нужна… Дождь светло-серый опять… Трудно бывает сказать, Стоит ли так говорить? Знаю, что важно понять, Думаю – нужно любить… Страшно сказать: навсегда… Где-то проходят года, Чей-то кончается век, Тают светло, без следа, Музыка, дождь, человек… Это случается в звуках начальных Песен недавно забытых, В трудных глазах, сквозь улыбку печальных, В белых рассветах пустых, послебальных, В письмах, еще не раскрытых. В книжных немного сомненьях поэта В том, что не жить невозможно, В тепло-морском ощущении лета – Робкое, тщетное будто бы это Все-таки, очень тревожно… Все-таки мы не об этом тоскуем, Все-таки мы не об этом молчим, Все-таки мы дорожим поцелуем Самым мучительным, самым земным. Мы говорим вдохновенно об этом (Думая каждый о счастье своем). …Комнату всю наполняет рассветом, Синим таким и безмолвным ответом Июнь за окном… Луч зажигает прозрачную вазу, Тонкие стебли нарциссов в воде, Тихо и ясно становится сразу… Где мы? Куда? – Никуда и нигде.