Невинные дела (Худ. Е. Капустин)

Розвал Сергей Яковлевич

Прокричав свой ультиматум, Уайтхэч вернулся на диван, лег, укрылся пледом и повернулся лицом к стене.

Эта сцена произвела впечатление на Реминдола. Но он не хотел уступить.

— Вот я и оказался прав! — воскликнул он с наигранным оживлением. — Выходит, вы бросаете работу из солидарности с Грехэмом. Так все это и поймут. Да так оно и есть.

Уайтхэч даже не обернулся.

— Да, папаша и сынок Чьюзы могут себя поздравить: взять в плен Уайтхэча — дело не маленькое.

Уайтхэч лежал все так же неподвижно, лицом к стене. Реминдол в недоумении несколько раз прошелся по комнате.

— Профессор!

Уайтхэч не ответил.

— Но,

черт возьми, не можете же вы требовать, чтобы мы сами пригласили Грехэма! — раздраженно сказал Реминдол, остановившись против дивана и недовольно рассматривая спину Уайтхэча. — Приглашать после всего, что случилось!

Уайтхэч по-прежнему молчал.

Реминдол опять зашагал по комнате. Затем снова остановился у дивана.

— Если бы он отказался от своей подписи…

Уайтхэч полуобернулся:

— Я с ним поговорю…

— Ну что ж, пожалуй… — согласился Реминдол. — В конце концов, зачем нам терять прекрасного работника? Конечно, он просто фантазер, не больше… Если вы сумеете наставить его на путь истины…

После отъезда Реминдола Уайтхэч долго лежал все в том же положении, лицом к стене. Он старался разобраться в своих чувствах. Это было совершенно необходимо, прежде чем начать решительный разговор с Грехэмом.

Сообщение о Грехэме потрясло его. Потрясло ничуть не меньше, чем история с открытием Ундрича. Да что там не меньше — больше, гораздо больше! Почему? Может быть, просто потому, что второй удар ощущается сильней первого: ведь он падает уже на пораженное место. Но нет, во всей этой истории с Грехэмом что-то такое его пугало даже больше, чем то, что случилось после открытия Ундрича. В чем же дело?

И вдруг он понял: тут уже ничего не зависело от его воли. Даже подав свое заявление об уходе, он все-таки оставался волен отказаться от него. Он знал, что его будут упрашивать… Ну что ж, можно было немного потянуть… Может быть, даже и Грехэм отказался бы от работы… Это было бы эффектно… А потом все-таки сменить гнев на милость… И Грехэма уговорить. Все было в его воле. Стараясь до конца разобраться в своих чувствах, Уайтхэч должен был признаться себе, что, пожалуй, он так бы и поступил. Не губить же, в самом деле, свою ученую карьеру! А теперь все зависело не от него, а от Грехэма…

Мысль о том, что Грехэм уйдет, была для него невыносима. Допустить, чтобы этот молодой талантливый ученый, его ученик, погиб, исчез, ничего не сделал, не прославил своего имени — нет, это невозможно, это невероятно! И все же Уайтхэч должен был признаться себе, что к этому искреннему чувству примешивались и эгоистические соображения: а как же он без Грехэма?

Наедине с самим собой он понимал, что ультиматум, предъявленный им Реминдолу: "не будет Грехэма — не будет и меня!", был больше ультиматумом судьбы: не будет Грехэма — не будет и "лучей Уайтхэча — Грехэма".

Может быть, напрасно он уступил Реминдолу? Следовало бы требовать безоговорочного возвращения Грехэма. Но на это они не пошли бы… Отказ от подписи — это минимум. Да это нужно и для Грехэма. Это поставит точку, иначе он будет катиться дальше…

Но удастся ли уговорить Грехэма? Уайтхэч был далеко не уверен в этом. Самое плохое заключалось в том, что он никак не мог по-настоящему понять психологию всех этих ученых, которым вдруг почему-то стало стыдно работать на войну. Уайтхэч считал это просто недостойным уважения, слабонервностью и сентиментальностью; подчас он готов был даже видеть за этим какие-то скрытые побуждения —

это было бы ему понятней. Но Грехэма нельзя было заподозрить в таких побуждениях, а это только усложняло задачу.

Ну как объяснишь ему, что так история шла испокон веков: люди воевали в тридцатилетних и столетних войнах, воевали сначала мечами, потом ружьями, наконец пушками и танками, а теперь будут воевать лучами и атомными бомбами — что тут нового и необычного? Это азбучные истины, кто их не знает, а вот, поди ж ты, люди все-таки сентиментальничают. Ученый должен быть бесстрастен, как полководец: что было бы, если бы Наполеон бледнел при мысли о пролитой в его сражениях крови? Всем этим слабонервным ученым, вроде Грехэма, мерещатся наяву кошмары: реки крови, горы трупов… А ученый должен к этому относиться так же спокойно, объективно, как, скажем, к цифрам убитых в столетнюю войну… Кого они теперь волнуют? Собственно, ученого даже и эти цифры не должны интересовать: виноваты ли ученые в том, что человечество не может жить без войн?

Но Уайтхэч отлично знал, что аргументировать таким образом — значит только раздражать противника. Оставался один-единственный аргумент, который производил впечатление: мы должны готовиться к войне, потому что на нас готовятся напасть. Но вот этим-то единственно действенным аргументом Уайтхэч и не умел пользоваться. В своих рассуждениях о неизбежности войн он был совершенно искренен, такова была его вера, а лишь доходило до утверждений о том, что "Коммунистическая держава готовится к агрессии", Уайтхэч начинал кривить душой, в споре же с Грехэмом это не годилось. Тот вопрос, который для Грехэма являлся решающим: кто агрессор? — Уайтхэчу казался не только несущественным, но и глупым. Боже мой, да не все ли равно, кто начал? Существуют две системы — значит, между ними должна быть война. Это была тоже азбучная истина, и поэтому, как только Уайтхэч пробовал доказывать, что нападать готовится Коммунистическая держава, а не Великания, ему казалось, что он доказывает, что Великания глупа, а Коммунистическая держава умна. Ему чудилось, что противник видит это, он терялся… Не принадлежа к числу профессиональных политиканов, Уайтхэч не владел их искусством скрывать истины, в которые веришь, и выдавать за истину то, во что не веришь…

Уайтхэч думал, ворочался с боку на бок, диван под ним скрипел, но ничего другого надумать он не мог. Надо было говорить с Грехэмом, а как дело покажет. К такому выводу он приходил каждый раз, когда решал беседовать с Грехэмом "по душам". Очевидно, все дело было в том, что обманывать Грехэма он не мог, обратить же его в свою веру тоже было невозможно — более того, приходилось скрывать от него свой символ веры.

Он встал с дивана и, кряхтя и вздыхая, несколько раз прошелся по комнате, прежде чем решился подойти к телефону. С неприятным предчувствием неудачи он позвонил Грехэму и пригласил его немедля приехать. Затем, так же кряхтя, снова улегся на диван и принялся ждать.

Часа через полтора ему доложили о приезде Грехэма. Уайтхэч остался лежать: и плохо чувствовал себя, да, пожалуй, Грехэм будет осторожней и уступчивей в споре с больным.

— Чарли, Чарли, рад вас видеть! — приветствовал гостя Уайтхэч, приподнимаясь и опираясь на локоть.

— Что с вами, учитель? Я был у вас — меня не приняли.

— Сейчас лучше, Чарли. Правда, если бы не этот случай, я вас еще не вызвал бы. Чарли, послушайте, как вы могли?..

— Вы о чем? О воззвании?

— Конечно.