Невинные дела (Худ. Е. Капустин)
Шрифт:
И именно в этот момент Эрнест Чьюз сказал:
— Как говорится, бьюсь об заклад: знаю, о чем вы думаете. — Грехэм удивленно посмотрел на Чьюза. — Уверен, что вы воображаете, будто я хочу вас распропагандировать. — Эрнест лукаво улыбнулся.
— А разве нет? — в тон хозяину спросил Грехэм.
— Представьте себе, нет. Такие, как вы, не годятся.
— Безнадежно?
— Нет, не то. Вы из той же породы, что и мой старик. Их убеждают не чужие доводы, а собственные шишки.
— Ну что же, предоставьте мне их получить.
— Пожалуйста, если вам нравится, — не то серьезно,
— Послушайте, Чьюз, а зачем вам это, собственно, нужно? Я занимаюсь научными проблемами, но вы видели, воззвание я подписал и политики не чураюсь, если она вторгается в наши дела. Но не больше! Право же, не следует ученым заниматься политикой больше того, чем она занимается нами.
— А она занимается нами мало?
— Я понимаю вас, Чьюз, — горячо сказал Грехэм, стараясь вложить в свои слова всю искренность, с которой он хотел объясниться с этим хорошим, но, как казалось ему, все-таки узковатым человеком. — Понимаю! Но что поделать: над нами тяготеет наша национальность, место нашего рождения. Родись я там, в Коммунистической державе, я там бы работал над атомной энергией, родился здесь — ну, и работаю здесь. Все дело в том, чтобы ученые ни здесь, ни там не допускали военного использования…
— И это в их силах? — спросил Эрнест.
— Должны добиваться…
— А не кажется ли вам, Грехэм, что один общественный строй тормозит мирное использование атомной энергии, зато стремится к ее военному использованию, а другому строю, по самому его существу, это противно? Там думают не о военном, а о мирном применении.
— Вот, вот она, пропаганда! — Грехэм от волнения даже встал с кресла. — Поймите, мне неприятно, когда вот так расхваливают преимущества одного строя — все равно кто: правые ли пропагандисты, левые ли… Да вы только оглянитесь, Чьюз, вокруг, послушайте взаимные проклятия! Одно и то же, только адреса разные. Они обвиняют нас в империализме, а мы их — в красном империализме. И мы и они обвиняем друг друга в эксплуатации народа. Поразительное однообразие!
— Однообразие? — иронически повторил Эрнест. — Коммунисты, как бы ни критиковали капитализм, все же считают его закономерной исторической формой, а неужели вас, Грехэм, удовлетворяет гениальная историческая концепция наших идеологов, согласно которой коммунисты — лишь кучка проходимцев, но таких ловких, что они захватывают страны с многомиллионным населением? Где же тут однообразие?
— Ну, это ретивые борзописцы…
— А что выставляют не борзописцы? Ничего. Или то же самое, но более утонченно…
— Но, в конце концов, не в теоретических спорах дело, не они решают. Мне кажется, Чьюз, что я больший оптимист и даже больший революционер, чем вы. Чего вы боитесь: правда свое возьмет! И споры тут ни при чем. Правда всегда переживает тех, кто ее отрицает.
— Этого мало! Надо, чтобы до правды доживали те, кто за нее борется, — возразил Эрнест. — Ваш оптимизм, Грехэм, — это оптимизм зрителя, верующего в благополучную развязку. Вам безразлично, будет ли она в третьем акте или в пятом, лишь бы была. В этом случае вы даже готовы во
Грехэм вспыхнул:
— Кажется, я не давал оснований! Я подписал воззвание.
Эрнест осторожно взял Грехэма под руку.
— Не будем спорить! — сказал он мягко. — Ни пропагандировать вас, ни ссориться с вами я не намерен. Думаю, вы сами не усидите в зрительном зале. Да, кстати, знакомы вы с Филрисоном? Нет? Я вас познакомлю. Он расскажет вам о первой атомной бомбе. Поучительная история! А сейчас пойдемте в столовую. Вы обещали Джо досмотреть картинки. Не думайте, что он забыл. Он у нас упрямый. В деда. Может быть, и в меня. — Эрнест улыбнулся. — Впрочем, не пугайтесь: ему скоро спать, вас не замучит. Между прочим, сегодня любопытная премьера по телевизору. Предвижу недурную иллюстрацию к нашему разговору.
Эрнест Чьюз и Грехэм вошли в столовую. За столом с Луизой сидел гость — худой высокий человек средних лет, но с лысиной почти во всю голову.
— А, Билл! Здорово, дружище! Давно приехал? — приветствовал его Эрнест.
Билл Слайтс был его другом со школьной скамьи. Жил он в провинции, изредка наезжал в столицу и всегда навещал своего школьного товарища. Эрнест любил его, был рад его приездам, но в этот раз подумал, что визит его, пожалуй, некстати. Билл, с юности завоевавший себе репутацию "человека кристальной честности", избрал юридическую карьеру, но со своей честностью пришелся не ко двору, потерпел крушение и стал озлобленным неудачником, ничего не прощающим своим ближним. Он страстно ненавидел наивность во всех ее проявлениях — вот почему Эрнест боялся, что он может прицепиться к Грехэму, а тогда Билла не остановишь.
И действительно, едва хозяин представил гостей друг другу, Билл, иронически прищурившись, сказал:
— Господин Чарльз Грехэм? Как же, как же, имею честь знать. Читал вашу речь. Очень забавно!
Грехэм удивленно посмотрел на Слайтса.
— Почему забавно? — спокойно спросил он.
— Видите ли, в молодости я тоже походил в донкихотах… Теперь забавно видеть других в этой роли.
— В чем же мое донкихотство? — все так же спокойно спросил Грехэм. Внутренне он уже начинал сердиться: не пригласил ли Эрнест Чьюз этого господина, чтобы попытаться оказать на него давление?
Эрнест Чьюз вмешался в разговор:
— Послушай, Билл, не затевай дискуссии. Мы только что по душам поговорили с господином Грехэмом. Хорошенького понемножку. А вы не обращайте внимания, Грехэм. Уверяю вас, Билл — прекраснейший человечище, но есть слабый пункт: послушать его, кругом одни донкихоты…
— Мерзавцев больше, — спокойно возразил Слайтс. — Каждый донкихот кормит тысячу мерзавцев.
— Выходит, не было бы донкихотов — перевелись бы и мерзавцы? — смеясь спросила Луиза.