Невинные дела (Худ. Е. Капустин)

Розвал Сергей Яковлевич

— Послушайте, Чарли, — сказал Уайтхэч, — я вижу, что-то в последнее время вас угнетает. Мне бы хотелось поговорить с вами откровенно. Не забывайте: я почти вдвое старше вас — значит, прошел не только через ваш возраст, но, возможно, и через свойственные ему сомнения и колебания. Может быть, я помог бы вам…

— Да нет, учитель, вам показалось… — неуверенно возразил Грехэм.

— Грустно, если мы будем играть в прятки, — сказал Уайтхэч, и грусть прозвучала вполне искренне: Чарльз был его единственный ученик, и он любил его. Любил ли он еще кого-нибудь? Но кого же? Семьи у него не было, а, видимо, природа даже для таких высушенных экземпляров,

как Уайтхэч, отпускает какую-то минимальную потребность любви. Больше не, на кого было пролить ее.

— Да, грустно… — повторил старик тем тоном, каким подводят печальный итог всей своей жизни. И в самом деле, разве не печально, что любимый ученик пытается спрятать свои мысли от учителя?

— Что ж, я буду смелее вас, Чарли, — снова заговорил Уайтхэч. — Только условимся: если я ошибаюсь, вы прямо так и скажите — на том разговор обещаю покончить. Но, если я угадал, имейте мужество не вилять.

Уайтхэч испытующе посмотрел на ученика. Тот молча кивнул головой.

— Так вот, Чарли, мне кажется, что у вас в мозгу завелся червячок. Этакий червячок сомнения: на правильном ли мы пути? Целесообразна ли наша работа?.. Постойте, постойте, выслушайте до конца! — Уайтхэч отвел протестующий жест ученика. — Я говорю даже не о наших исканиях, а о чем-то более широком. Вы понимаете?

Уайтхэч помолчал.

— Как будто бы начинаю понимать… — тихо ответил ученик.

— Отлично! Теперь, когда вы решились заговорить, пойдет легче. Итак, вы, Чарльз Грехэм, ученый, крупный ученый — я имею право это сказать, — усомнились: на правильном ли пути наука? Имеет ли она право работать на войну?

— Пожалуй, вы слишком резко формулируете… — попробовал возразить Грехэм.

— Не будем спорить о формуле… Если вы вступили на путь сомнений, завтра это уже перестанет вам казаться резким…

— Да нет, просто мне кажется странным, что наша наука, охотно удовлетворяя нужды войны, совершенно игнорирует нужды мирной жизни. Ну хорошо, если уж признать неизбежной и необходимой войну, то почему также не признать иногда неизбежной и мирную жизнь?

— Послушайте, Чарли, вы не задумывались над тем, почему прежние ученые не терзали себя гамлетовскими сомнениями? Они просто изобретали порох, пушки, пулеметы…

— О учитель, очень большая разница! Они открывали также пар, электричество — и это не были военные изобретения. Конечно, и это использовалось для войны, но побочно. А атомная энергия? Ведь она предстала перед нами только как военное открытие. И разве что-нибудь от нее используется для мирной жизни? То же мы хотим сделать и с лучистой энергией. Вы же сами отказываетесь использовать открытые нами виды лучистой энергии только потому, что возможно лишь мирное использование их, а нам нужны лучи военные…

— Чарли, вы же не ребенок!.. Разве я против мирного использования?.. Но вы же понимаете: использовать для мирной жизни — это значит открыть секрет… Секрет не только того, что мы имеем, но, быть может, и того, что еще предстоит найти…

— Ага! В том-то и дело! Пар и электричество никогда не были тайной, а атомная и лучистая энергия — только тайна. Разве это не ужасно? Наука стала тайной.

— Но что же делать? Мы — ученые, только ученые, Чарли, не больше. Мы делаем науку, а не историю. Наука дает истории то, что та от нее требует. Не надо преувеличивать роли ученых, надо быть реалистом, Чарли!

— Трагическая реальность! — горячо воскликнул Грехэм. — Наша зрелая наука призвана уничтожить то,

что создала младенческая наука наших предков. Сын, разрушающий одним ударом кулака дом, по кирпичикам сложенный отцом… Разрушающий только потому, что у сына оказался здоровый кулак…

— Не дом отца, а крепость врага, откуда грозят нам нападением… Не забывайте об этом, Чарли! — воскликнул Уайтхэч, пуская в ход последний козырь и одновременно сознавая, что он сползает с того пути искренности, на котором только и можно договориться с Грехэмом.

— Забываю? — иронически воскликнул Грехэм, и Уайтхэч снова пожалел о своей тираде. — Забываю! Да разве в нашей стране кто-нибудь может забыть о коммунистах! Забыть, когда о них напоминают каждую минуту! Только знаете, учитель, для меня, ученого, даже дети коммунистов — это все-таки дети, и построенные коммунистами города — все-таки города. Мне как-то неприятно, когда наука убивает детей и разрушает города.

— Вы предпочитаете, чтобы уничтожались не их города, а наши?

— Я предпочитаю, чтобы люди, у которых хватило ума открыть атомную и лучистую энергию, оказались достаточно умны и для того, чтобы договориться не пускать ее в ход друг против друга. И я верю, что они достаточно умны для этого, а делают их безумными те, кто…

— Довольно, Чарли! — багровея, крикнул Уайтхэч. — Вы уже сказали больше, чем нужно. Недоставало только, чтобы вы подписали воззвание о запрещении атомной бомбы. Самое подходящее для работника секретной государственной военной лаборатории…

— Вы сами вызвали меня на этот разговор, — сухо ответил Грехэм.

— Я не подозревал, что мой ученик не больше, чем мечтатель чьюзовского типа.

— Чьюз? — переспросил Грехэм. — Много чести для меня!.. Он не только ученый, но и герой. А какой я герой!

Это было слишком! Уайтхэч резко встал из кресла и вышел из кабинета. Он уже жалел, что затеял разговор.

И вдруг он понял, что этот разговор нужен был и ему. Разве, разбивая колебания и сомнения Чарли, не хотел он рассеять этим и свои сомнения? Правда, они были совсем не те, что у Грехэма. Этические соображения о роли науки — должна ли она созидать или разрушать? — были глубоко безразличны и неинтересны Уайтхэчу. Не в них дело! Но где тот стимул, который помогает ученому преодолевать все препятствия? У Чьюза он был ясен, Уайтхэчу — не годился. У Грехэма возникают сомнения, стимул исчезает. Уайтхэч понимал, что теперь надежда на Грехэма слаба: он будет плохим помощником. А есть ли этот стимул у него, у Уайтхэча? Чистая наука? Но он должен был честно признаться себе, что не так уж он хочет постичь природу этих искомых лучей, как стать самому их открывателем, чтобы почувствовать себя великим ученым… ничуть не меньшим, чем, например, Чьюз. А вдруг для этого и нужно как раз то, что для Уайтхэча исключено: наивная вера Чьюза?

Нет, он, Уайтхэч, слишком стар, чтобы быть наивным. Стар… Может быть, в этом все дело? В последнее время он все чаще ощущает свою дряхлость, все чаще спрашивает себя: успею ли? А когда человек начинает замечать свою старость — кончено! Он попадает на свои собственные похороны…

2. Наука и дипломатия

Цели буржуазной дипломатии неизменно сводятся к двум основным: к маскировке истинных намерений и к симуляции намерений, которых на самом деле не существует.

Акад. Е.Тарле. "Наша дипломатия"