Невольница: его проклятие
Шрифт:
А я еще посмела глупо ревновать тогда, в Котловане, когда он сказал, что получил рану в борделе. Как же хотелось вернуться назад, перечеркнуть все это, вырезать, как кусок архивной записи. Сделать так, чтобы этого не было. Никогда.
— Я… мерзавец. Знаю.
Теперь я понимала, почему он так не хотел близости со мной — ему запретили. Сейчас я была безумно рада, что этого не случилось.
— Ты нравилась мне. И если бы Клоп не вошел тогда… Я был почти готов послать их всех. Это чистая правда.
— …замолчи.
— Это правда.
— Замолчи.
Я не хотела смотреть на него, заглядывать в перечеркнутое шрамом лицо. Ловить зеленый взгляд. Я бы хотела, чтобы он растворился, как дым. Бесследно. Прямо сейчас.
— Жалеешь?
Я не поднимала головы:
— О чем?
— Что спасла мне жизнь.
Я усмехнулась, покачала головой:
— Нет. Я сделала, что могла. Что мне совесть велела. Был бы на твоем месте кто-то другой — я поступила бы так же.
— Даже Мартин?
Я промолчала. Да, наверное. Не смогла бы смотреть, как умирает человек.
— Он услал меня тогда в доки и запер в ангаре… — он будто оправдывался. — Я слышал, Бальтазар проболтался. Потом, когда Мартина… Это все…
Гектор не договорил. Обхватил пальцами затылок и шагал из стороны в сторону. Размашисто, покачиваясь:
— Хотя бы этого не должно было быть.
Я, наконец, подняла голову, но старалась не смотреть на него:
— Помоги мне выйти отсюда.
Он покачал головой:
— Прости, не могу. Не думай обо мне слишком плохо. Хотя… — он махнул рукой, — у тебя все основания. Мне жаль.
Гектор бросил на меня виноватый взгляд и пошел к дверям. Стремительно, будто бежал. Я слушала, как затихают его шаги, чувствовала себя жалкой, будто облили помоями.
Опомнившись, я подскочила и направилась следом — я тоже ухожу. Я решительно прошла мимо наемников, вышла в гулкую галерею и вздрогнула, услышав голос за спиной:
— А ты останешься, прелесть моя.
Я не обернулась. Подобрала подол и побежала по галерее.
Глава 60
Я оскальзываясь на полированном камне. Слышала, как ускорились за спиной шаги полукровки — он тоже бежал. Я вывернула на парадную лестницу, вцепилась в перила и понеслась вниз. Ступени сливались перед глазами, вызывая тошноту, казалось, я вот-вот упаду, не удержусь. Но лучше свернуть шею, чем… Я пересекла холл и кинулась к дверям, дернула, но двери были заперты. Я кинулась к другому порталу, но результат был предсказуем. Полукровка слишком предусмотрителен. Не оставил мне ни единого шанса.
Он решительно приблизился, схватил меня за руку повыше локтя и тряхнул:
— Довольно.
Я дернулась, повторяя себе, что он не имеет никакого права:
— Послушайте… — я смотрела в его сосредоточенное
Ларисс казался довольным:
— Какая дивная экспрессия. Знаешь, в тебе появился блеск, которого прежде недоставало. Смелость, шик. У меня будет прекрасная жена, которую не стыдно показать при дворе.
Я едва не задохнулась от накатившего возмущения. Я свободна. Свободна. Сколько теперь понадобится времени, чтобы привыкнуть, осознать себя? Я каждую секунду должна напоминать себе, что свободна. Свободна. Свободна. Как ветер пустыни. Как облака. Как вылетевшее слово. Как парящая птица. Я больше не никто.
Я покачала головой:
— Больше никогда. Никогда ты не посмеешь мне что-то навязывать. Дай мне уйти.
Полукровка все еще был в игре. В одному ему понятной игре. Он лишь улыбался и качал головой.
— Это низко. Противозаконно.
— Ничего незаконного или постыдного. Ты знаешь. И не так уж это низко.
Я покачала головой:
— Опомнись. Ты сошел с ума. Хватит.
Полукровка изменился в лице, губы залегли скорбной дугой. Он разом стал старше, злее:
— Только твоих оценок мне еще не хватало.
— Просто дай мне уйти. Хватит. Довольно. Я сыта вами по горло, по самую глотку.
Он притянул к себе, выдыхая в лицо конфетной сладостью:
— Будет так, как я скажу. Или ты уже все забыла? Ополоумела от того, что свободна? Почувствовала себя человеком?
Я изловчилась и дала ему звонкую пощечину, от которой зажгло ладонь:
— Мразь. Я больше тебя не боюсь. Тронешь меня — и я пойду в суд.
Он лишь рассмеялся, сверкая зубами, и сжал пальцы на моем запястье. Я не могла его ни напугать, ни унизить, ни оскорбить. Он достиг в самоощущении такого дна, что его невозможно было задеть. Судя по всему, он много лет многократно сам повторял себе все это. Многократно бичевал себя, уничтожал, умалял собственную суть. Он так заигрался в самоуничижение, что оно стало его силой.
Уже здесь, в библиотеке Виреи я прочитала в книге об одной невзрачной рыбе. Не помню название. Она была плоской, как скат, тонкой, с бугристой кожей. Она ложилась на дно и хило трепыхалась, изображая раненую или умирающую. Когда вокруг собиралась стая более мелких плотоядных рыб, она позволяла кусать себя, отщипывать наросты на коже, трепать и даже пустить кровь. И когда стая сбивалась, чуя кровь, рыба открывала огромный исполинский рот и заглатывала разом всю стаю. Смирение и уничижение тоже может быть оружием.