Неволя
Шрифт:
Этот вопрос постоянно беспокоил и самого Бабиджу, потому что он был одинок. Когда-то у него было четыре жены и пятеро детей: два мальчика и три девочки, но все они померли от страшного мора, случившегося лет восемь назад в Орде.
Последние годы, живя в одиночестве, Бабиджа завел знакомство с шиитами и муллами, каждый вечер читал Коран, кормил по праздникам нищих, отпустил на свободу более пятидесяти рабов-мусульман. Все эти богоугодные дела подымали его в собственных глазах и, как ему казалось, укрепляли надежду жениться на Джани. Бабиджу нисколько не смущало то, что он стар, а она молода,
Однажды в разговоре с Нагатай-беком он намекнул, что готов скрепить узы дружбы узами родства, чтобы поддержать угасающий светильник двух семейств и соединить два таких богатых состояния в одно, на что Нагатай ответил, что его предложение разумно, но об этом следует подумать.
Бабиджа согласился ждать, хотя знал, что Нагатай может думать очень долго, однако это не очень тревожило: раз Джани дала слово справлять по мужу трехгодичный траур - значит, она будет справлять его, чего бы ей это ни стоило, и ничто не сможет изменить её решения - он знал, какой иногда она могла быть упрямой. И ждал, терпеливо ждал все эти три года и надеялся.
Неожиданный стук входной двери вернул его к действительности, он встрепенулся, нахмурился, заслыша голоса и приближающиеся шаги. Ковровая занавеска колыхнулась, поднялась, и в горницу вошли Али и Ахмед.
– Что еще?
– недовольно спросил Бабиджа, щурясь и строго смотря на них.
Со стоном, гримасой боли на пухлом лице Али показал окровавленную правую ладонь, а потом на халат, на котором краснели два пятнышка.
– Ничего не понимаю, - буркнул Бабиджа, сдвигая брови над переносицей.
Ахмед зловещим шепотом произнес:
– Али напоролся на вилы. Все от этого уруса, Озноби.
Брови Бабиджи удивленно полезли на лоб.
– Он тебя ударил вилами?
Али отрицательно замотал головой.
– Он оставил эти вилы не там, где надо?
– Кто их оставил, шайтану известно, но все от него... этого Озноби. От него одного, - уверенно сказал Ахмед, придав своему лицу грозное выражение и зло сверкнув глазами, готовый хоть сейчас отправиться на расправу с рабом.
– Да будет тебе!
– возразил Бабиджа, решительно отмахнувшись рукой.
Ахмед принялся объяснять:
– Касим побил его - и упал в яму. Амир побил - ушиб ногу. Али ударил напоролся на вилы. Разве этого недостаточно? Он принес в наш дом несчастье. В него вселился дух злого дэва.
Бабиджа потряс головой, провел ладонями сверху вниз до кончика бороды и улыбнулся. Ну и чудак же этот Ахмед!
Потом в насмешку спросил:
– Дэв ли? А если Провидение?
Али и Ахмед были поражены, они в растерянности поглядели друг на друга, потом изумленно на хозяина и развели руками:
– Неверного уруса защищает Провидение? Нет, нет. Дэв! Шайтан!
И оба удалились, ругаясь. Бабиджа снова остался один.
Ночью, лежа под шерстяным одеялом, мучаясь бессонницей, он волей-неволей опять начал думать об этом Озноби и о странном сочетании обстоятельств. Действительно, Касим, Амир и Али пострадали после того, как побили этого раба. Неужели Аллаху
Тут он закрыл глаза и прочел едва слышно: "Господи, в твоих руках власть: ты даешь и отнимаешь её по своему желанию. Ты возвышаешь и унижаешь кого захочешь. В твоих руках благо, ибо ты всемогущ".
"Пусть будет так", - подумал Бабиджа, поудобней устраиваясь на постели и вытягивая руки вдоль тела. Он закрыл глаза, но долго ещё не мог заснуть, борясь со своими сомнениями.
Утром, когда Бабиджа поднялся на ноги, он, на удивление, был бодр и подвижен: долгое раздумье не утомило его, а, наоборот, как бы напитало свежестью и силой. В этом он тоже нашел божественное предзнаменование и окончательно убедился в правоте своих ночных суждений.
Позвав Ахмеда, он распорядился оставить Озноби дома, а сам, совершив омовение, с торжественным строгим лицом отправился в угловую комнату, освещенную косо падающим солнечным лучом, где его ждал потертый молитвенный коврик, сотканный покойной матерью.
Днем Михаил подметал двор, собирал граблями опавшие листья в кучу и поджигал их у ограды. Прямо в небо тянулся сизый прогорклый дымок. Стоял ясный осенний день. Тихо, ни ветерка.
Михаил, опираясь на грабли, наблюдал, как веселый огонек пожирает сухие листья; солнечное тепло и жар костра согрели и расслабили его, и он грезил с открытыми глазами, представляя запотевшую крынку с молоком на скобленном до белизны столе, большую краюху только что испеченного ржаного хлеба...
Неожиданный окрик заставил его обернуться. Он увидел Ахмеда, схватился за метлу и принялся мести. Тот продолжал махать рукой и кричать:
– Эй, Озноби! Давай сюда! К господину!
Бабиджа находился в саду. Он сидел на низком настиле, одной стороной своей примыкавшем к стене дома, на ковре и подушках, одетый в шелковый китайский халат с желтыми драконами и голубую чалму. Он грелся на ласковом осеннем солнышке, пребывая в покое и лени, как сытый кот, и нехотя доедал дыню.
Не дожидаясь разрешения, Михаил сел на землю подле настила.
Долго длилось молчание.
Бабиджа съел дольку, вторую, третью. Серповидные корки сложил в глиняную миску, провел ладонью по жидкой бородке сверху вниз, пошептал что-то про себя и только после этого внимательно посмотрел на своего раба. Он сказал:
– Вы, урусы, - грешники! Господь покарал вас за неверие нашим оружием. Все предопределено Аллахом. Да будет он прославлен вовеки!
И поднял руки ладонями вверх.
Михаил подождал, пока бек сложит руки на коленях, и тогда сказал: