Невостребованная любовь. Детство
Шрифт:
Витя молча, нехотя вышел во двор, понимая всю серьёзность положения.
Когда Витя вырастет, он сменит свою отцовскую фамилию Юлдашев на фамилию деда Шмаков, также изменит отчество. Так и пройдет он по земле свой жизненный путь под фамилией деда и с отчеством по имени деда. Где был всё это время его отец, и что в дальнейшем с ним сталось – никто не знает.
Дед помолчал и стал тихо говорить:
– Надя, по всему видно, припадки у мамы начались. Видно, не выдержала голода да работы непосильной.
При этих словах у бабки покатились слёзы. Дед продолжал:
– Бывает люди с такой болезнью долго живут. Просто когда у них приступ, надо им помогать. Им надо в
Не знал Николай с бабкой, и дети не знали, что Ильдар побывал уже дома, что именно его приход довёл Марию до этой страшной болезни. Дед продолжил:
– Со дня на день коровка отелится, полегче будет …, – кого утешал дед, то ли жену с внучкой, то ли себя? Кому больше повезло: коровам, оказавшимися стельными на момент изъятия всего, что годилось в пищу, или семьям, у которых коровы были стельными?
На другой день Мария, как обычно, пошла на работу. Бабы косо смотрели на неё и шушукались за спиной. «Нет, они не могут знать ничего о моей болезни. Да просто не могли успеть узнать. Чего взъелись?» В конце рабочего дня одна из баб не выдержала и громко сказала с праведным гневом в голосе:
– Что ни блядь, та и Машенька. Вон сколько баб в девках засиделись! Так нет, эту сучку с ребёнком подобрал. А ей и двух мало, посмотрите на шары её бесстыжие! С третьим связалась, пока муж на заработках был. И когда только успевает! – Женщина брезгливо смерила с головы до ног глазами Марию, всем своим видом показывая ей, на каком низком уровне её отношение к Марии.
– Что вы такое говорите? С чего вы это взяли? – растерялась Мария.
– Ты святошу тут из себя не строй, родная сестра и та вон что о тебе говорит. А она-то уж наверняка знает, что говорит. Уж наверно о родной сестре врать не будет, – не унимались бабы.
Мария почувствовала, что ей плохо, боясь припадка, поспешила домой. Вслед ей донеслось:
– Ишь, правда глаза колет – побежала! Беги, беги. От себя не убежишь!
Мария никогда не увиливала от работы, делала всё хорошо и быстро, была приветлива и добра со всеми, всегда помогала другим, поддерживала в трудную минуту добрым словом. Теперь, когда ей так нужна была поддержка людей, люди почему-то озлобились на неё: «Что они там о сестре говорили? Что она могла сказать такого плохого обо мне? Просто этого плохого нет, просто сказать нечего. Люди просто что-то спутали, ошиблись. Ничего, разберутся, всё-таки в деревне живём. Не могут же они не знать правды, потом самим будет стыдно за свою злобу».
К матери с отцом за поддержкой она не могла пойти, сколько раз они ей говорили: «Не спеши ты за Егора выходить, аль не видишь, какой он дерзкий, нахлебаешься ты с ним проблем, намотаешь соплей-то на кулак». А про Ильдара вообще слышать ничего не хотели: «Слыхано ли дело, чтоб русская дочка казака за татарина пошла да ещё за пришлого?» Сама не послушалась, чего теперь ходить жаловаться? Видно, правы были…
Не знала тогда Мария, что будь ты хоть семи пядей во лбу, если идёт параллельно с твоей судьбой сатана, который мажет на тебя свой грех и свою грязь, никогда и никто не поверит в твоё честное имя, даже те, кто тебя хорошо знает. Ибо сатана, на то и сатана, что умеет манипулировать людьми. Не разглядела она в своей сестре сатану. Ещё
В школе шустрый одноклассник подбежал к парте Нади, выплеснул ей на тетрадь чернила из её чернильницы:
– Вот, так-то оно справедливей будет! А то сидит тут, из себя чистенькую корчит! Твоему татарчёнку сегодня морду намылили!
Чернила и тетради были большим дефицитом. Детям выдавали старые, не ведомо чьи тетради, писали между уже кем-то написанных строк. Тетради берегли и экономили. Но девочку больше задело то, что он сказал о брате. Надя не умела постоять за себя, но давать брата в обиду она не собиралась. Не думая, она как кошка вцепилась когтями мальчику в щёки. Он отодрал её руки, на щеках остались глубокие царапины, на месте которых показалась кровь. Хулиган превосходил её силой, но не ловкостью, Надя извернулась и зубами впилась ему в руку. Мальчик взвыл:
– Дура, бешенная! Такая же бешенная, как твоя мать!
Надя застыла: «Откуда он знает? Она же никому ничего не говорила».
Дома Мария увидела синяк под глазом сына и растрёпанные волосы дочери, взглянула в глаза своих детей и поняла: детей травят так же, как её из-за грязной молвы. Что же будет с ними, если люди узнают о её болезни? Тогда на всю оставшуюся жизнь её дети будут изгоями в собственном селе. Отчаянные, греховные мысли поселились в её голове: «Отцов нет, да ещё и без матери останутся… А может, оно и лучше? Сдадут в детдом, а там кормят, по крайней мере, живы останутся, а так скоро вместе со мной от голода помрут». Дети боялись прокараулить приступ у матери, не оставляли её одну дома, если она шла куда-нибудь, тихонько тайком шли следом, неся с собой ложку. Они уже не раз помогли матери пережить приступы, очень переживали и боялись того, что приступ может случиться на работе. По ночам дети спали по очереди, дежурили у постели спящей матери, размазывая слёзы по щекам.
Серое зимнее утро лениво заглянуло в окно. Надя прислонилась лбом к холодному стеклу, задумалась. Ещё нет шести часов утра. С первыми лучами солнца всё оживёт, заиграет блеском снег, а сейчас морозно и тихо. В избе пахнет сыростью. Надя стоит на голом полу босиком, русые кудрявые волосы заплетены в косу. Вдруг девочка испуганно отпрянула от окна, прислонилась спиной к стене, чтобы с улицы её не было видно. Прижала руки к груди, глубоко вздохнула, стараясь подавить волнения и успокоить сильно бьющееся сердце.
– Значит, это правда!
К окну, крадучись вдоль стены, незаметно подошла старушка, заглянула в окно и стала что-то рассматривать в темной избе и прислушиваться. Как-то среди ночи почудилось девочке, что кто-то ходит вокруг их избы. Лёжа на печи, девочка стала всматриваться в мутное, ничем не завешенное, окно. В ночном окне она рассмотрела бледно-серый силуэт человека. Жутко и страшно было слезть с печи и подойти к окну. Она боялась пошевелиться, всю её сковал суеверный, мистический страх. Она боялась сказать матери, опасаясь, как бы это не вызвало у неё новый приступ. На этот раз в ночной темноте показалось ей, что ходит бабка Нюра – её бабушка, мать её матери. Но это предположение было столь нелепо, что она сама не поверила в него. Спросить у бабки об этом тоже побоялась: вдруг она ошиблась, а ходит кто-то другой. Но кто – этот другой? Может, страшный лихой человек? Что у него на уме? А может, просто показалось или, того проще, приснилось…