Невостребованная любовь. Детство
Шрифт:
Николай и Нюра зашли в избу. Девочки стояли, прижавшись плечом друг другу. Отец подошёл, опустил открытую крышку сундука, сел на неё. Он был растерян не менее провинившихся девочек. Он молча смотрел в пол, думая как поступить: были бы поменьше, отшлёпал бы по заду, не раздумывая. Но Нине пятнадцатый год, уже почти взрослая. Он прекрасно понимал, что она зачинщица.
Нюра поглядывала то на девочек, то на мужа, сначала она боялась, что он слишком сильно накажет их, как бы не покалечил. Но муж сидел неподвижно и молчал. Она не выдержала, схватила у печи самодельный веник-голик из прутьев берёзы и начала им хлестать дочь и внучку:
– Вы что, сучки, делаете? Я чуть не померла со страху! – продолжая хлестать, Нюра заплакала. – Да как вас угораздило напиться-то, мужики вы, что ли? Как не стыдно?! Дожились мы с дедом до позора, дети наши пить начали! Да за что мне такое!
Девочки старались увёртываться от ударов, чтобы веник не пришёлся по лицу
– Простите нас, пожалуйста, мы больше не будем! Правда, не будем! Никогда не будем! Тятя, прости! Мама, прости! Пожалуйста!
Надя машинально повторяла за Ниной:
– Тятя, прости! Мама, прости! Пожалуйста!
Бабушка остановилась. Опустила руки, с минуту смотрела на Надю, потом бросила веник, заплакав, подошла к лавке, повалилась на неё – это был первый раз, когда внучка назвала её мамой. Дед встал, сухо сказал:
– Приберитесь.
Племянница и тётя быстро прибрались, стараясь вспомнить, как и где какая вещь лежала в сундуке, чтобы Люба и Галя не заметили вторжения в их имущество. Николай с Нюрой уединились в горнице, легли отдохнуть с дороги и от пережитого стресса. Вернулись с праздника после концерта Люба и Витя, озябшие от сильного ветра, попили чай, заваренный на травах, и все вчетвером полезли на печь и полати. Во-первых, нельзя мешать отцу с матерью, когда они отдыхают, во-вторых, на печи и полатях теплее. Да и устали они, а их место для сна и отдыха именно на полатях. Витя, поддерживая согнутыми в локтях руками нижнюю часть туловища, дотягивался до матки потолка ногами и кончиками пальцев ног постукивал, тихо напевая какую-то свою мелодию. Надя сгорала от стыда при одной мысли, что они с Ниной натворили. Люба, как всегда на правах старшей, начала разговор о том – о сём. Потом подмигнула Нине и сказала:
– Ну что, девки, приуныли? Мало браги выпили, что ли? Праздник сегодня, веселиться надо!
Она перекатилась по полатям ближе к племяннице. Полати расположены под потолком так, что на них нельзя встать, можно только сидеть и лежать. Надя сидела ближе к краю, Люба взяла её за плечи сзади, повалила на спину.
– Золушка ты наша, что на краешке сидишь? Упадешь ещё чего!
Тут же оседлала девочку так, что её зад был над лицом племянницы, руками она держала её руки, а ногами давила на живот. Громко, от всей души дунула в лицо девочке.
– Нюхай, дружок, хлебный душок!
Люба закатилась со смеху, силой удерживая племянницу под собой. Напрасно Надя жмурилась и отворачивала лицо, сил вырваться от хватки увесистой тётки не хватало. Убедившись, что вонь рассеялась, мучительница отпустила племянницу, уверенная в своей безнаказанности, довольная сама собой, откинулась на спину, потянулась:
– Эх! Мужика бы!
Надя повисла на руках с полатей, спрыгнула на пол и быстро стала одеваться. Люба с невинным видом сказала:
– Ну, куда же ты, Никитишна? У меня ещё осталось, не спеши уходить-то. Я не жадная!
Взрослая девушка опять рассмеялась, не забывая при этом приглушать свой смех, не дай Бог, потревожить сон родителей. Витя зло взглянул на тётку и последовал за сестрой. На улице, догнав сестру, спросил:
– Надя, а кто такая Никитишна?
– Я знаю, что одну женщину у нас в селе так зовут.
– А почему тётя Люба зовёт тебя Никитишной?
– Не знаю, – ответила сестрёнка.
Она действительно не знала и не понимала, почему именно тётя Люба так зовёт её, и почему именно она так не любит её? В селе, действительно, жила, то ли вдова, то ли девка, по прозвищу Никитишна. Фамилия у неё была Никитина. Зачем по фамилии прозвище прилепили – никто не помнит. Когда человек в своём поведении чем-то отличается от общепринятых манер, правил и обычаев, его сторонятся и с лёгкой руки кого-либо дают ему прозвище. А тот, кто дал это прозвище, пару раз подыграет, и закрепилось это прозвище за человеком: «Кто? Не поняла! А это та самая – Никитишна». И люди начинают так же называть человека, как бы тем говоря: «Я-то не такой, я такой же, как все!» Во время войны проводила Никитина, как все бабы села, своего суженного на фронт. Всё ждала, да ждала. Стройная, симпатичная, работящая, в руках любая работа горит, скромная, добрая, ни за кого не захотела выходить замуж, всё верила: вернётся к ней её суженый. Причём здесь Надя? Фамилия у Нади по отцу Вишнякова, внешне Надя не похожа на неё, с этой женщиной ей общаться не довелось, и с чего тётя Люба так зовёт её?
В сёлах частный скот пасли по очереди. Сколько голов крупнорогатого скота в хозяйстве у семьи, столько дней хозяева скота пасли табун. Так же по очереди хозяевам скота в совхозе предоставляли выходные. Дед с бабкой не могли одни пасти табун, и, в конце мая в шестом часу утра Надя шла по улице и громко кричала:
– Коров! Коров!
Хозяйки или дети выгоняли коров из своих дворов, провожали метров сто и возвращались домой. Мама Нюра выгнала корову и подала Наде мешок на лямке. Вкусно пахло свежевыпеченным хлебом:
– Держи, вот еды немного. Я бы помогла
Усадьба деда с бабкой была последней в проулке и упиралась в лес. Девочка заглянула в мешок, там лежала бутылка молока ёмкостью 0,5 литра и ломоть хлеба. Ломоть – это четверть булки хлеба. Не первый раз Надя пасла табун, знала: одной будет трудно. Витя, как назло, захворал, перекупался в реке. Её догнала большая чёрная собака, смесь овчарки невесть с кем, судя по шерсти – очень лохматым. С собакой стало сразу веселей. Девочка гнала коров быстро, не давая им успеть свернуть с натоптанных коровьих троп и зайти на хлебные поля. Отогнала коров подальше от села, кабы те не стремились в полуденный зной обратно домой в стайку укрыться от жары и овода. Молодой пёс на вид грозен, но на самом деле добрый и умный, помогал хозяйке, когда она гнала коров, бегал и подгонял их лаем. Надя, как всегда, была в своём знаменитом сарафане, на босых ногах галоши, верёвочками привязанные к ступням, кабы не потерялись при беге по высокой траве. Запах хлеба ей не давал покоя, и она по крошечке всё отщипывала и отщипывала от него. Пёс смотрел на неё преданными глазами, и девочка не выдержала, угостила и его хлебом. Хлеб кончился, а время было ещё седьмой час утра. Девочка заглянула в котомку, там сиротливо лежала одна пол-литровая из-под спиртного бутылка молока.
Коровы успокоились, разбрелись по лесу и стали щипать траву. Надя стала тихонько ходить около табуна, наблюдая за коровами, разгорячённая гоном табуна, девочка какое-то время не чувствовала утренней прохлады. Брезентовый сарафан задубел и обжигал голое, потное тело девочки. Телогрейку она специально не взяла, тяжело потом таскать её за собой весь день. Надя подозвала к себе собаку, засунула в её густую шерсть озябшие руки согреть. Увидела, что ближайшая корова ссыт, подошла к ней, подождала, когда та закончит своё «мокрое дело», и встала галошами в лужу коровьей мочи, надеясь через галоши погреть свои без носков ноги. Вскоре солнышко начало пригревать. Было тихо, пели красиво птицы, где-то куковала кукушка, в траве стрекотали кузнечики. За коровами нужно было постоянно следить, не давая ни одной отбиться от стада. Уйдёт одна – побежишь за ней, все останутся без присмотра и разбредутся кто куда. Коровы очень хорошо понимают, когда можно безнаказанно попытаться уйти из табуна. Ближе к обеду коровы повернули в сторону Рички и дружно пошли. Девочка знала: коровы захотели пить, попьют, а потом одна за другой будут ложиться отдыхать и пережёвывать траву. Когда почти все коровы лягут, может и пастух позволить себе прилечь. Главное, не прокараулить, когда они встанут. Вместе с коровами девчонка хорошо отдохнула. Во второй половине дня даже в тени берёз было жарко и душно. Коров начал донимать овод и мухота. Девочка знала: в обратную сторону от села коровы не пойдут, теперь, главное, не позволить им убежать обратно в село. Коровы, как кнутом, неустанно махали хвостами, хлестали себя по спинам и вымени, трясли ногами, подтягивая ноги к морде, слизывая языком впившихся паутов, – так называют в деревнях крупные особи овода. Коровы встряхивали головами в надежде избавиться от оводья… Молодняк, не выдержав боли от укусов, начинал носиться по табуну, высоко подпрыгивая. Гнус также донимал девочку и собаку, но им некогда было даже остановиться, коровы сильно беспокоились. Вдруг прогремел гром, солнце скрылось. Подул ветер, зной резко спал, и атаки овода стали стихать. Надя остановилась и с облегчением выдохнула. Коровы успокоились, сбились в кучу поближе к кустам. Девочка присела на корточки. Потемнело, упали первые капли дождя. Надя подумала: «Какие большие капли!» Небо разверзлось молниями, и пошёл сильный дождь, вскоре перейдя в ливень. Коровы стояли, не шевелясь, опустив головы вниз. Молодой пёс сидел, прижавшись к ногам хозяйки. Гроза усиливалась. Пошёл град. Крупные градины сыпались, как из рога изобилия, больно хлестали по голове и плечам, стало холодно. Молнии сверкали и сверкали, раскаты грома не успевали замолкать, сливались в один громкий рёв чудовища, отчего казалось, что гром гремит перекатами. Галоши наполнились водой, стекающей с сарафана…
Всё кругом побелело: поверх травы лежал слой градин, на спинах коров градины не успевали таять, а град всё падал и падал…
Вдруг одна корова задрала хвост вверх, как говорят в народе: «хвост трубой», что означает положение хвоста точно вертикально вверх. Надя знала, что означал этот сигнал коров. Встала, прижалась спиной к берёзе, чтобы табун не затоптал её. Собака последовала за ней. Ещё несколько коров подняли хвосты, как бы проголосовали и поддержали решение первой коровы. Всё стадо, как единое целое, рвануло вперёд! Через пару минут коров в просветах между берёз уже не было видно. Девочке ничего не оставалось, как идти домой. Она понимала, что ей может влететь за то, что рано распустила табун, но что одна она могла сделать? Хорошо, что все коровы рванули в село, а не куда-нибудь в поля колхоза.