Невозможность путешествий
Шрифт:
Ладно, лихорадка спала, нужно пойти и заварить лапши с французским соусом или соусом болоньезе, какая упаковка там еще осталась?
По коридору ходят сморщенные старухи, но репертуар у них прежний: вода-минералка-пиво, шерстяные носки, шали-шали. Как если бы позавчерашние тетки съежились и сдулись — и только их товары остались в полной неизменности. Местные торговки меньше говорят, но дольше смотрят, пристально, призывно. Они не торгуют, они выпрашивают непонятно что. Очевидно же, что товарно-денежные отношения, на которые вроде бы претендуют, не могут решить реально волнующие
Саксаульская — Аральское море
(Расстояние 2334 км, общее время в пути 2 д. 1 ч 57 мин.)
Разумеется, моря не видно. Важны влажность и разница — два часа непереведенного времени. За окном снова мгла, ничего не видно, сплошная непроницаемость. То, что принималось за временное помутнение, превратилось в вечер, в вечность, в кратковременный закат-откат — летний день промелькнул миражом, вспыхнул шутихой, исчез за поворотом, будто и не было вовсе. Вчера ведь тоже топили на измор, а к ночи вагон остывал, и начинало сквозить из всех щелей. И вид из окна, и запахи — в темноте все возвращается к норме, то есть к тому, что воспринимается нормой.
— Пирожки… Пирожки с картошкой… С капустой… С капустой пирожки…
В голове толпятся полые, полузнакомые люди — юзеры из «Живого журнала», редактора-начальники, авторы или медийные персонажи. Те, с кем общаешься в двустороннем или одностороннем порядке.
Однако пока ты здесь, пока движешься с той стороны зеркального стекла, все они становятся призрачными, словно бы обведенными контуром, но не заштрихованными. Это из тебя вместе со столичным воздухом-духом выходит прежняя жизнь.
— Рыба копченая… Камбала, копченый жирик…
Прошла по коридору незамеченной, а запах коптильни завис, до сих пор разъедает сквозняк. Смешиваясь с запахом машинного масла, заменяющем железкам лимфу.
Тем и хороша дорога, что в процессе все меняется настолько, что кажется: оставаться в прежнем виде невозможно. Да только возвращаешься потом в сонные городские комнаты, и реальность вновь стягивается над головой, будто ничего и не было.
Конечно, путешествия откладывают личинки где-то на самом дне памяти, да только икра их эволюционирует крайне медленно, незаметно — как последний приплод в урожай, сгнивающий еще до того, как созреть. Впечатления нестойкие, словно эфирные масла. Словно сон, атмосфера которого выветривается за мгновение до пробуждения. И все, что не поймано, уходит безвозвратно. Вот для того-то и нужна стенограмма.
— Рыбка, рыбку жарену берем?…
Расправить полотенце и простыню. Помыть руки с мылом. Разбрызгать воду по половику, пиалу кипятка (едва не ошпариться), пиалу холодной воды. Заварить остатки сухофруктов. Помыть руки с мылом. Почистить мандарин. Съесть остатки сухофруктов с соусом болоньезе. Прогуляться и выбросить мусор. Заодно помыть руки мылом. Сбрызнуться одеколоном. Неожиданно решить почистить зубы. Почистить зубы. Снять обувь. Прочитать две главы «Бесов». Тупо смотреть в окно, где выключили изображение. Тетушка-масленица (лицо-блин) с бутылкой минеральной воды «Шалкар» («40 лет на рынке»). Двадцать пять рублей, берет рублями.
— Семечки-водка-натуральный-сок-шерстяные-носки-рубли, — выговаривает универсальная продавщица всего-что-только-захочется.
Забавно звучит «водка — натуральный сок».
Г-жа
Зато видно («посмотрите, какие!») звезды. Звезды действительно «какие»: крупного помола, сочные, воспаленные.
Ее провожал толстый муж и худенькая дочь. Еще у них есть сын — толстый папа говорил с ним по телефону («Да, провожаем маму»), так я и узнал, что едет не он, а она. Напоминает мне мою маму.
Не выдержала, обернулась:
— Это так поезд трясет, а мне все кажется, что это вы печатаете. А как ни взгляну — руки у вас на месте…
На каком? Ведь и вправду печатаю. Хотя, конечно, поезд дребезжит громче и разнообразнее. «Симфония псалмов».
В дневниках Кафки упоминается «вавилонская шахта». В противовес башне, «вавилонская шахта» — это минус-событие: если в жизни долго ничего не происходит и она линейна как железнодорожное полотно, проложенное сквозь степь, то малейшее колебание активности вырастает до самого что ни на есть грандиозного масштаба.
Одинокая поездка в условиях шаткого равенства комфорта и дискомфорта оказывается метафорой обычной человеческой жизни с сокрытым от себя самого ожиданием конца.
Если ехать вдвоем (экстравертно, а не так, как сейчас), можно бесконечно заниматься любовью, вколачивая себя в любовь, а не в текст. Но ничего не поделаешь — таковы условия эксперимента, придуманного для самого себя, хотя заранее знаешь: выходя на перрон в Алма-Ате, выкрикнешь: «Я сделал это!», но легче или радостнее не станет. Придется отвлечься на встречающих и на город, на людей, идущих мимо, шумы и дымы, коих, перемешанных с мусором и криками птиц, на перронах водится предостаточно.
Аральское море — Казалинск
(Расстояние 2462 км, общее время в пути 2 д. 3 ч 53 мин.)
Я все время думаю: чем все это (мои записки) может закончиться? Ведь нельзя же бросать на полуслове, на незавершенности сюжета, исчерпанного самой исчерпанностью. Хотя если искусство отражает (пытается отражать) жизнь в формах самой жизни (путевых заметках), подобной незавершенности не избежать. Ничего странного: заканчивается один сюжет (промежуточный, подорожный) и начинается другой (алма-атинский), нужно ли их объединять?
С другой стороны, какая-то, хотя бы мало-мальская драматургия необходима для закрепления импрессионизма в устойчивых формах. (Вот Люся прочитает «Невозможность путешествий» и скажет, что ей снова не хватило определенности. Сама всю сознательную жизнь воюет с «ангелом условности», но когда дело доходит до дела, требует качественного изменения героя в конце. Иначе «незачОт». Писатель имеет-де право на внимание и время читателя, если перемену участи можно будет почувствовать, подержать в руках. Из грязи в князи, или кто был никем, тот станет всем.)