Невозвращенцы

Черных Михаил Данилович

Короче, на фоне их пятерки Ахмед смотрелся как лимузин среди велосипедов на парковке деревенского клуба. К сожалению, как сразу же понял для себя Игорь, воинские навыки противника полностью, если не больше, соответствовали внешней отделке. В этом грубом и честном, на взгляд Руфуса, мире еще не пришло время торжества разодетых вырожденцев, боящихся уколоть иголкой пальчик, хотя Рим был на верном пути к этому. Но пока любой носящий на поясе, к примеру, такой богатый нож, был всегда готов без колебаний использовать его по прямому назначению. К сожалению, это понимали и остальные гладиаторы, и каждый к этой мысли отнесся по-своему. И если барон и северянин зло набычились, собираясь подороже продать свои жизни, то лаквеарий выглядел откровенно испуганным, а по ногам пирата и вовсе потекло.

«Интересно, а как выгляжу я? Одно я могу обещать точно. Если мне и суждено здесь сдохнуть, то лучше я это сделаю в попытке вцепиться зубами в

горло врагу, а не обоссавшись, на коленях!»

Пока Игорь предавался печальным размышлениям, Ахмед продолжал красоваться. Медленно он объехал арену по периметру, давая время толпе наглядеться на своего кумира, после чего остановился напротив подия. Медленно, рисуясь, он снял с пояса кинжал, поднял его над головой, чуть подержал, и бросил на песок, показывая, что это оружие ему не понадобиться. Переждав приветственные крики, он левой рукой отстегнул колчан, пристегнутый около седла, отвернул голову, и правой рукой долго перебирал пальцами стрелы вслепую. После чего взял в горсть пять штук, выдернул правой наружу и вздернул их над головой наконечниками вверх, как знамя, а левой, под неистовые крики толпы, сбросил колчан в сторону. Игорь автоматически отметил удачу, которая уже способствовала Ахмеду: в руке он держал две стрелы с бронебойным наконечником — как раз против барона и северянина, два срезня — для бездоспешных Игоря и лаквеария, и одну обычную — с листовым наконечником. Хотя, по большому счету, это ничего не значило — ведь бронирование даже у барона было не сплошным, и убить его можно было и срезнем.

Наконец, позволив зрителям натешиться ожиданием действа, распорядитель сделал знак рукой и служки подали сигнал к началу игры, три раза ударив в гонг.

«П…ц!» — успел подумать Игорь.

— Уважаемый Ганник, мой господин, блистательный Пробус Гней Афрода хочет вас видеть.

— Сейчас?

— Да. Прошу вас следовать за мной.

Сказать что Ганник был удивлен, означало бы ничего не сказать. Переночевав в неплохой гостинице, он собирался перед началом выступлений еще раз проведать своих гладиаторов, после чего спокойно посмотреть на праздничные выступления. А тут такой пассаж.

Ведь Ганник, простой римлянин из хорошей, но небогатой и незнатной семьи, не просто не ровня богатейшему патрицию, между ними зияла пропасть размером с западное море. Для чего он мог понадобиться такому небожителю?

«Положим, хозяин чем-то недоволен, но для чего разговаривать самому? Для этого есть управляющие. Хочет что-то спросить? Тоже странно, я не знаю ничего такого, что может для него представлять интерес. Хочет мне что-то предложить? Но что?» — гадая таким образом Ганник шел по коридорам арены к подию, справа от которого сегодня располагалось место правителя. Сам подий сегодня занимали священники Единого, готовясь к проповеди.

Пройдя мимо семи дюжих чернокожих охранников, которые, как собаки, сидели на корточках около двери, доверенный слуга постучался в дверь. Миновав небольшой тамбур, где его очень квалифицированно обыскали под охраной еще четверых охранников, Ганник оказался в сумрачной комнате, в которой и располагался хозяин Атикулы. В отличие от остальных, у него было личное помещение, закрытое от чужих глаз, а не обычное место на каменных сидениях.

Основатель этого знатного рода был, согласно рассказам, нечеловечески красив, за что и получил прозвище Афродит, в честь смертной спутницы Единого, отличавшейся божественной красотой. Постепенно род крепчал, подминая под себя другие, более мелкие, прозвище стало фамилией, потеряв при этом пару букв. Когда двадцать лет назад Пробус стал, после смерти своего отца, главой семьи, Афроды уже являлись богатыми и знатными, а молодой хозяин не уронил фамильной чести и не растратил накопленное поколениями. Наоборот, умножил и то, и другое.

«За первые пять лет Пробус, пользуясь хорошими отношениями с правителями Золотой Орды, удвоил состояние семьи выгодной торговлей восточными рабами. За следующие десять он стал знаменит своими диковинными товарами, которые производили мастера-рабы, скупаемые со всего света. Еще через год, за вырученные деньги он купил себе сенаторский венок, причем наследный. Патриций. Сенатор. Дукс провинции Атикула. Один из богатейших людей империи.» — так бы мог охарактеризовать его обычный житель Империи.

«В интригах никогда не находил радости. Звон монет ему всегда был приятнее звона клинков или шелеста пергамента, если конечно, на последнем не были нанесены долговые обязательства. Никогда не аскетствовал, жил на широкую ногу, тратя на свои удовольствия дикие суммы. Среди патрициев известен своими безудержными кулинарными оргиями, во время которых число перемен могло доходить до тысячи, а сама оргия длиться много дней подряд. В последнее время забросил все дела, которые теперь ведут его приказчики, и совсем сошел с ума. Все его время посвящено постоянному поглощению новых

и новых блюд, от которых он отрывается только на сон. Ужасно толст, мозги заплыли жиром.» — перед поездкой добавил от себя Ганнику Кай Муций Сцевола.

«Но я не предполагал, что он будет настолько толст!» — стараясь не встречаться глазами, чтобы ничем не выдать своего удивления и отвращения, Ганник склонился перед хозяином в глубоком вежливом поклоне.

— Да будут дни твои долгими и радостными, сенатор Пробус.

— И тебе не болеть, Ганник.

Посреди комнаты стояло широкое и глубокое полукресло-полулежанка, обитая мягкими подушками, в котором расположилось тело сенатора Пробуса. Назвать его Афродитом не смог бы даже слепой человек, разве что слепо/глухо безрукий. Огромная туша жира, из которой можно было накроить трех-четырех нехуденьких людей, шеи нет, голова еле-еле торчит из складок кожи, широкий рот и выступающие на лице скулы — жевать приходиться много и часто, заплывшие жиром маленькие, как у хряка, глазки, все это производило отвратительное, отталкивающе впечатление. По периметру комната была заставлена столами, на которых стояли разнообразные кушанья и вина, непрерывно вкушаемый хозяином.

— Угожайся, — толстая, как ляжка здорового мужчины, рука сдала приглашающий жест. — Совевтую тебе отведвать вот этвого — печевные змеи, привевзено из Катая и приготовлено катайским поваром. — Даже сейчас Пробус продолжал жевать, отчего его слова можно было разобрать с большим трудом. — Или вот это, — и рука указывает в другую сторону, а губы произносят с удовлетворенным причмокиванием. — Редкая вещь! Печень ягуаров, вскормленных человеческими сердцами. Контрабанда через Западный Океан.

Ганник растерялся. Он вырос в полисе, [109] в большой семье, поэтому с детства привык есть простую и дешевую пищу. На завтрак был черствые лепешки второго или третьего дня, запиваемые водой. Поначалу, когда была жива мать, такие хлебцы были свежими, но потом делать их стало некому. Все мужчины уходили на работу в гончарную мастерскую, а сестер у Ганника не было. Другую жену отец в дом так и не привел, томление плоти сбрасывал у никому не отказывающей соседки через два дома, а купить рабыню семье было не по средствам. Поэтому и приходилось есть покупную еду, покупаемую в ближайшем трактире, причем несвежую. Так лепешки, чтобы не застревали колом в горле, для вкуса поливали различными соусами, чаще всего самым обычным гарумом, или размачивали в оливковом масле. Обед, когда есть, поработав в мастерской, хотелось гораздо сильнее, по меню мало отличался от завтрака: [110] к лепешке мог добавиться небольшой кусочек сушеной рыбы. К концу рабочего дня Ганник представлял собой один желудок, вопящий «Дай!». После работы они заходили в плебейские термы, где смывали с себя пот и грязь. Младший, с быстрыми ногами, мылся скорее всех и бежал на рынок чтобы купить свежей зелени, овощей и фруктов. Стоили они очень дешево, так как выращивались на фермах в предместьях. Ужин был плотным: по дороге от терм отец с детьми заходил в трактир, где покупал большой, чтобы на всех хватило, котелок горячей каши, густо приправленной салом. Как вариант, могли быть бобы, сыр и рыба, или еще что-нибудь — недорогое, но вкусное, особенно после долгого рабочего дня, сытное. Под вечер, чтобы чуть-чуть побаловать желудок, дети ели овощи и фрукты, а отец отравлялся с соседями в трактир посидеть и поболтать за кувшинчиком вина.

109

Полис — город.

110

Следует помнить, что обед — (лат) prandium был непохож на наш. Это был скорее второй завтрак. Cena (лат) — главный прием пищи, ужин, был самым насыщенным и часто в богатых семьях и на пирах сливался с vesperna (лат) — вечерня.

В четырнадцать лет его взял в обучение ланиста Сцевола. Неясно, чем ему приглянулся обычный подросток, увиденный в мастерской, хотя Кай Муций славился своим нюхом на кадры. Откупившись от отца огромной по тем временам для Ганника суммой в двадцать денариев «за потерю работника в мастерской», парень покинул родной город. Обучение профессии проходило тяжело, и часто ему приходилось отведывать кнута, зато пища стала гораздо разнообразнее. По прикидкам Ганника, рабы-гладиаторы в школе питались вдвое лучше, чем его свободная семья. Правда жили они недолго, ну да это другой вопрос. Ланиста оправданно считал, что рабы должны чувствовать и привыкать к крови, и на еду не скупился. Поэтому мясо, пусть и простая свинина, реже баранина, всегда присутствовало на их столе. Куски получше, конечно, шли наверх, но все равно, все равно… Так что «от пуза» он наелся мяса уже в относительно зрелом возрасте, хотя пища все равно оставалась приготовленной просто.