Невская равнина
Шрифт:
— И опять же не так просто было дело. Выдать винтовку — выдавали. Да тут же велели в козлы ставить: не трогай, мол, скажут, когда взять.
Я притворно удивился:
— Ишь ты — «не трогай, не смей». И это вам, революционным рабочим?
— А солдат нами командовал.
— Солдат? Выходит, рабочие сами себя подчинили солдату?
Осипов пожал плечами:
— Странный ты, ей-богу, капитан. Все делалось согласно указанию партии большевиков… Прикидываешься, что ли, простачком. С винтовкой обращаться уметь надо! Следовательно…
— Обожди, комиссар, обожди… — Я едва сдерживал ликование. — Но ведь винтовки в козлах. Чем же солдат с вами занимался?..
— Чем?.. — В голосе Осипова озадаченность. Но через мгновение
Отдышавшись, продолжал:
— Была строевая подготовка в красногвардейском отряде, была! Ясно теперь вижу, как топал, до одурения топал, грязь разбрызгивая. Косишь глазом — в двух каких-нибудь шагах место обсохшее, но свернуть туда не смеешь, сразу окрик солдата, то бишь унтер-офицера. Тайком от офицеров приходил он по назначению большевиков из своего полка. Ведь во всех еще правах было Временное правительство, головой человек рисковал. Помнится, знающий дело служивый был, сперва стеснялся голос на рабочих возвышать, но сами рабочие потребовали строгостей военных: понимали, что дело подошло к тому, когда даже при пролетарской сознательности потребовалась суровая воинская дисциплина. Топали по большей части на пустырях, а то и у зловонных свалок — лишь бы подальше от глаз насторожившегося начальства да соглядатаев из Зимнего дворца…
Вспоминая былое, Осипов ласково поглядывал на меня. Так пришли мы к согласию в понимании главного в краткой программе подготовки ополченца.
Спозаранку мы с комиссаром на ногах. Тридцать дней у нас, а точнее — уже двадцать девять. Да еще полдня уйдет на баню и на обмундировку ополченцев.
С батальоном отправился в баню комиссар. Возвратился приятно разморенный.
— Ах, что за народ, что за люди! — заговорил он восторженно еще с порога комнаты. — Ты многое потерял, капитан, что не пошел с нами. Подумаешь, дома принял ванну, а веничком попариться? Это же не только для телес — для души целительно…
Он сел, вытер шею и лицо полотенцем, отдышался.
— Преклоняться надо перед нашими ленинградцами, капитан! Что ни ополченец, то рвется в бой… Ты затревожился, что отпущено нам всего тридцать дней для работы. Но брось бухгалтерскую сторону дела, подними голову от своих расчетных листков, услышь голос патриота: «Даешь оружие — и в бой!» Да на этаком всенародном подъеме наши люди в гражданскую, вспомни-ка, чудеса творили!
Восторги эти меня встревожили. Уж не засомневался ли комиссар в правильности программы, которую сам перед баней подписал?
— Помню гражданскую, — сказал я, — как не помнить, да только у нас с тобой, комиссар, обстановочка сейчас другая. Сейчас в батальоне, с военной точки зрения, новобранцы. А тогда? За три с лишним года империалистической почти весь народ побывал в окопах. Когда вспыхнула гражданская, люди в военном деле уже поднаторели, в особенности унтер-офицеры. Из их среды, сам знаешь, вышли и некоторые замечательные полководцы того времени. Революционный подъем в народе — это само собой. Но без военных знаний это — стихия, беспомощная перед регулярной армией врага. Надеюсь, согласишься со мной.
Комиссар задумался.
— Да, — медленно выговорил он, — война сейчас на истребление…
— А мы не желаем быть истребленными.
— Не желаем, капитан. Ни в коем разе.
Я продолжал:
—
Осипов усмехнулся.
— Ты, кажется, меня агитируешь, капитан? Но восхищение мое ополченцами отнюдь не исключает программы, которую мы с тобой подписали. Кстати, хочешь, я сам Снесу ее на утверждение? Заручусь поддержкой в политотделе — и к генералу.
Большего и желать было нельзя.
Генерал одобрил нашу программу.
В батальоне появился младший лейтенант Александр Васильевич Лапшин. На нем поношенный, но старательно выутюженный китель: свидетельство того, что человек отслужил действительную службу. Приятно было видеть его строевую выправку.
Я и комиссар, не сговариваясь, решили: ставим Лапшина адъютантом батальона. А он, оказывается, еще и маскировщик экстракласса: пришел к нам с киностудии «Ленфильм», где был начальником декорационного цеха. Творил из папье-маше горы и вулканы, когда это требовалось для киносъемок; в наполненном из водопроводного крана бассейне разыгрывал морские бури с кораблекрушениями; из тряпья, обрызганного раствором цемента, у него возникали и современные здания, и неприступные средневековые замки… Обо всем этом младший лейтенант охотно рассказал как о любимом деле. Обрадовался я: вот кто подготовит маскировщиков из ополченцев! Много ведь батальону и не надо — в общем счете человек пятьдесят. Обучит их Лапшин, найдет время.
Приступив к делу, Лапшин уверенно организовал работу штаба батальона. Установил час, к которому все службы (строевая, хозяйственная, санитарно-медицинская и так далее) должны быть готовы к докладу командиру батальона. Завел порядок в служебной переписке. Появилась шнуровая книга приказов.
Бывают люди, умеющие на редкость красиво трудиться. Таков Лапшин. Впрягся в работу за двоих (начальника штаба для нас еще не подобрали) — и ни малейшей суеты. Все четко и своевременно выполнено, а руки — как ни взглянешь — у человека свободны, как бы напрашиваются еще и еще что-нибудь сделать… Прямо скажу: теперь я с удовольствием занимался в штабе с Лапшиным и Грациановым, Поповым и Виноградовым «текущими делами», которыми обычно тяготился.
Штаб работал четко, лишнего времени у меня не отнимал. А комиссар, гляжу, и вовсе не усаживается за канцелярский стол. Между тем почта и ему приносит немало бумаг.
— Поделись, — говорю, — опытом.
А комиссар:
— Инструкции шлют, наставления о постановке политработы в ротах, взводах, батальоне… Не нахожу ничего нового. Слово партии у меня на слуху.
«На слуху слово партии…» Меня поразили эти простые слова. Как глубок и как значителен их смысл!
Узнаю комиссара все ближе. Приказы и распоряжения мои по батальону, замечаю, обретают такую силу воздействия на людей, словно к воле моей незримо присоединяются сотни воль, плечо мое как бы подпирают сотни плеч. Понял, что меня, беспартийного командира, до такого могущества поднимает партия в лице комиссара и коммунистов батальона. Это побуждало меня быть особенно строгим к себе, всякое свое распоряжение основательно взвесить, обдумать. И, требуя от людей дисциплины, самому подавать пример исполнительности. Словом, я стремился стать лучше, совершеннее, чем был.