Незавершенное дело Элизабет Д.
Шрифт:
Он рано облысел, эта деталь заставила Кейт вздрогнуть. «Солнце отражается от его гладкой головы…» Очки придавали ему серьезный, задумчивый вид. Майкл расспрашивал ее о картинах, слушал внимательно. И то и другое удивило Элизабет. Она противилась соблазну рассказать ему о прерванной беременности – «ничего хорошего из этого не вышло бы» – и подставила щеку, когда он склонился, чтобы поцеловать ее на прощание.
Кейт закрыла дневник и какое-то время сидела в неясном свете комнаты. Прочитана последняя страница тетради. Она смотрела через окно на океан, на пришвартованное в темной гавани судно, мачты и паруса которого были увешаны гирляндами огоньков.
Узнав, что мать заболела, Элизабет безропотно вернулась домой из Флоренции. Просто взяла и сделала. Упаковала свои картины,
Вскоре после рождения Пайпер у Кейт развился мастит. К полуденному кормлению груди каменели и горели. Она все же пыталась ухаживать за Джеймсом и малышкой, хотя лихорадка повышалась. Крис был в отъезде. Элизабет пришла с детьми и заботилась сразу о четверых, пока Кейт лежала в жару, липкая от пота, с приложенными к груди пакетами со льдом. Она убедила акушерку Кейт продиктовать по телефону рекомендации, потом созвонилась с другой подругой по детсадовской группе, чтобы та забрала лекарство из аптеки. Дейва тоже не было дома, и Элизабет осталась у Кейт на ночь вместе с детьми, дожидаясь, пока лихорадка спадет и подруга вернется в строй. Такой компетентности и такого участия Кейт никогда и ни в ком не встречала – идеальное соединение медицинской сиделки и близкой родственницы. Уж она-то знала, что быть заботливой и внимательной намного важнее, чем просто обмануть болезнь.
Над бухтой висела маленькая серебряная луна, испещренная пятнами, как песчаный пляж следами. Внизу то включали, то выключали воду – Крис чистил зубы перед сном.
Кейт легко могла представить, как Элизабет ухаживала за матерью. Но ей было трудно понять, как выдержать все это, когда нет никакой надежды. Кейт никогда не оказывалась в подобной ситуации. Ей не приходилось наблюдать постепенное угасание человека, зная, что никакие заботы – хлопоты с лекарствами, бульон с ложечки – не вернут здоровья и ты в лучшем случае готовишься и утешаешь. Самым близким знакомством Кейт со смертью стал уход Элизабет, и там не нашлось места ни для подготовки, ни для утешения.
Жаль, подумала Кейт, что мать Элизабет заболела до того, как дочь вышла замуж и могла получить поддержку мужа. Или чью-либо еще. В записях после возвращения из Флоренции Элизабет никогда не говорила об одиночестве напрямую, но оно проглядывало на каждой странице.
Дейв был тем человеком, кто, возможно, оказался бы полезен в этом случае. Речь его, на взгляд Кейт, была скорее приятна, чем содержательна. Южный говор с открытыми и протяжными гласными, как у всех этих «хлопковых долгоносиков». Его обаяние могло бы оказать смягчающее действие, сгладить неудобные моменты. Быть может, когда в правде нет утешения, ее лучше заменить банальностью.
Кейт взяла из стопки следующую тетрадь, с обложкой в полосках, прочерченных пастельными мелками. Сразу под ней лежала та, на которой была увеличенная и ламинированная фотография Элизабет с маленькими Джоной и Анной. Именно ее Кейт рассматривала той ночью на парковке мотеля. Дети на фотографии заливались, словно их щекочут. Анна приткнула улыбающуюся мордашку к груди матери, Джона откинул голову назад, заливисто хохоча. Элизабет улыбалась в темные завитки его волос. Ее разбросанные ветром светлые локоны блестели на фоне загорелых лиц, как нитки праздничной мишуры. Экспозицию выбрали так, что в ней не было ни намека на задний план. Лишь волосы, глаза, смех; Элизабет, наполовину растаявшая в бьющем со всех сторон свете. Похоже на то самое место, куда она, если верить в такие вещи, вознеслась в тот августовский день.
Кейт хотела вернуть тетрадь на прежнее место в сундучке, но почувствовала, что не может с ней расстаться. Пришлось взять тетрадку и поставить на верхнюю полку под окном. Теперь она была на виду. Кейт посидела, глядя на тетрадь, потом закрыла сундучок и заперла его на ночь.
Еще одну запись, сказала она себе. Пастельные полоски на обложке оставили легкий след на пальцах.
25 сентября 1985 года
Ей намного хуже. Не может читать. Глаза закрываются, и она засыпает на середине страницы. Теперь я читаю ей вслух. Маме всегда нравились журналы с описанием путешествий. Я купила новый журнал с большим рассказом о Седоне. Когда дочитала, она произнесла: «Пустыня, Анна, это очень духовное место. – Теперь она называет меня Анной. Ей от этого легче, поэтому я не поправляю. –
Я взглянула на кактусы – столбики с вертикальными складками. На фотографии можно было рассмотреть крошечную птичку, пристроившуюся в изгибе отростка. То ли ее не задевали колючки, то ли она искала в них защиты от чего-то еще. Кто знает, гудение могло быть просто резонирующим эффектом ветра на открытом пространстве, каким-нибудь метафизическим эхом песка, солнца и пустынных ящериц. А может, кактусы шумят так же, как морские раковины.
Я подняла взгляд от ее рук. Она снова смотрела на меня, выжидающе. Я кивнула и улыбнулась. «Кто знает?»
– Ты спать собираешься? – позвал снизу Крис.
Кейт взглянула на тетрадь, скользнула глазами по первым строчкам: «Сегодня продала дом. Подписала бумаги, оставила ключи на столе и захлопнула за собой дверь».
– Да, сейчас иду.
Слышно было, как он секунду постоял у лестницы, словно собираясь что-то сказать. Еще через некоторое время заскрипели пружины кровати. Кейт выжидала, передумав спускаться. Потом перевернула страницу.
Элизабет переехала в Стэмфорд, в собственную однокомнатную квартиру в викторианском доме; он не блистал ухоженностью, но обладал собственным шармом и предлагал ту независимость, которой у нее не было до сих пор. Впервые ее жизнь сконцентрировалась в одном месте.
«Все, никаких моих кусочков нигде больше не разбросано. Я согнала в стадо всех овечек. Все, что хранилось у отца, он передал мне, переезжая в Лос-Анджелес. Я перевезла остальные картины из подвала маминого дома. Теперь они устроились здесь, за телевизором. Взяла ее антикварный сундучок и собираюсь хранить в нем свои дневники. Это, наверно, самая красивая из всех моих вещей».
По вечерам Элизабет отправлялась на пробежку, миля за милей по улицам Стэмфорда. Потом ела готовый ужин из кафе перед телевизором. Коллеги по работе оставались единственными друзьями, которых она упоминала. Но, по-видимому, девушки не встречались вне работы. Элизабет вспоминала слова матери, укорявшей ее за то, что она не умеет быть восприимчивой и располагать к себе людей. Может, Амелия была права. Даже в детстве, когда Элизабет просили улыбнуться, она не могла сделать этого без усилия над собой. Элизабет знала, что должна измениться. «Я не вхожу ни в какие группы, не завязываю отношений на стороне, не стремлюсь ни в какие сообщества, кроме художественного объединения. Я могла бы сгнить здесь, и никто бы не заметил».
Кейт остановилась. Элизабет была сердцем их детсадовской группы, быстро вникала во все, что намечалось и планировалось. От того времени, что они знали друг дружку, осталось ощущение постоянной улыбки. Если умение быть в центре группы не было врожденным, то Элизабет должна была научиться этому где-то. Или уметь хорошо скрывать свои чувства. Тут Кейт одернула себя. Человек не притворяется среди друзей.
Когда Элизабет объявила подругам на работе, что продала дом матери, Джоди и Пег из ее отдела предложили отметить это дело, выехав куда-нибудь на выходные. В расписании одного клиента спланировали четырехдневный уик-энд, пришедшийся на окончание турнира по гольфу, и заказали билеты на самолет, чтобы побывать на фолк-фестивале в Колорадо.
«Пешие походы и спа. Девчоночья компания. Танцы под живую музыку с кружкой пива. Боюсь, придется их разочаровать. Я не умею зажигать и болтать так же непринужденно, как зажигают и болтают другие. Но все равно рада, что они мне предложили».
Поездка удалась, и они стали говорить, что надо бы почаще так собираться. Но в течение следующего года Джоди успела выйти замуж, а вскоре ее примеру последовала Пег.
Большую часть выходных Элизабет проводила, просматривая фильмы. «Это совсем не то, где мне хотелось бы остаться через десять лет. Одна в гостиной, готовая еда из тайского ресторана, старый аквариум Анны с рыбками – и ничего больше».