Нежное дыхание бури

Козловская Елена

– Лучшего места для самосозерцания и не найти.

А младший столь же воодушевленно ответил:

– Главное, даже на посошок не нужно. Кстати, что означает слово «терафим», которое вы употребили?

– Употребляют водку, дружок, или девушек с пониженной социальной ответственностью, как пошло гулять с легкой руки президента. А терафим – это… Нет, вначале я проясню тебе смысл слова «посошок».

– Тоже от Будды пошло?

– Нет, это уже исконно русское. Пресловутое «на посошок» – это только одна десятая часть из дошедшей до нас народной мудрости.

В древности, чтобы соблюсти русские традиции, прощальные стопки нужно было пить в такой последовательности. Первая – «застольная», в знак уважения ко всем оставшимся гостям и хозяевам. Вторая – «подъемная», при подъеме из-за стола. Если, конечно, это удавалось сделать. Третья называлась «на ход ноги».

– Почему?

– Потому что это было движение от стола.

– А куда?

– Куда угодно. Главное, что витязь сумел это сделать. Четвертая стопка – «запорожская».

– Как для запорожца, что ли, наливали? В медный таз?

– Не угадал. Это было нужно преодолеть порог хором, где проходило застолье.

– Да, мудрено, – восхитился Максим.

– Ты дальше слушай, еще не так возрадуешься. Пятая стопка – «придворная».

– Ну, это и мне понятно. При выходе во двор, так? А сколько же их еще?

– Пять осталось.

– А за самим столом сколько же пропускали?

– Это уж когда как. Бухгалтерию не вели. И вот шестая стопка, или «братина», – это и будет дошедший до нас «посошок». А почему? Потому что гостю вручали посох и ставили на него рюмку. Если гость проливал вино, ронял стопку, не доносил до рта, то его полагалось оставить ночевать в сенях.

– Разумно. Что там Будда! Надеюсь, все?

– Нет, Макс, не торопись. Седьмая – «стременная». Это прежде чем поставил ногу в стремя. Восьмая – «седельная», за то, что поднялся в седло. Девятая – «приворотная». Перед выездом за ворота. И последняя, десятая – «заворотная». За то, что все-таки сумел выехать.

Иван Сергеевич выдохнул воздух и добавил:

– Но некоторые герои Куликова поля еще и возвращались за одиннадцатой и так далее.

– Ясно. Потому и сбросили татаро-монгольское иго, а заодно и Наполеона. Долго запрягаем, но мягко стелем. Где, кстати, наш официант?

Максиму было легко с Иваном Сергеевичем. Жизнь как-то сразу преобразилась, наполнилась радужным цветом. Еще вчера он изнывал в одиночестве от тоски и даже подумывал чуть ли не о самоубийстве, и вдруг… Все горечи и печали словно отодвинулись за горизонт. Ну, или, по крайней мере, слились в унитаз. Максим все порывался спросить, кто же он такой, этот странный сокамерник, почему к нему здесь такое уважение, но не решался. Надо будет – сам скажет.

А тут как раз «официант» и явился. Да не один, а с самым главным «метрдотелем» этого заведения. Вслед за прапорщиком, внесшим в камеру телевизор, вошел полковник Данилкин с двумя полиэтиленовыми пакетами. В одном из них что-то позвякивало, в другом чуть ли не похрюкивало.

«Живого поросенка он притащил, что ли? – подумал Максим. – А как жарить будем? И чем резать?» Оказалось, что это были лишь слуховые галлюцинации,

от переизбытка чувств и новых ощущений мира и покоя в душе. Или от включенного в сеть телевизора. Но в том пакете действительно оказалась запеченная лопатка свинины, а также крабы в консервах, черная и красная икра, буженина и прочие яства. А из первого Кум выставил три бутылки коньяка.

– Молодец, бахчисарайский, то, что я больше всего люблю, – одобрительно произнес Иван Сергеевич.

– В первый раз промашка вышла, – виновато отозвался начальник тюрьмы. – Но я уже наказал кого надо за головотяпство. Как устроились, товарищ Уваров? Жалоб нет? Больше ничего не надо? Этот барбос вам не слишком надоедает? – и он ткнул толстым волосатым пальцем чуть ли не в глаз Максиму. – Только скажите, мы его в карцер переведем. За нарушение режима тишины.

– Лучше уж сразу в подвал и дырку в затылке, – сказал Громов.

– Поговори у меня еще!

– Ладно, Нил Денисович, все у нас тут нормально, – вмешался Иван Сергеевич. – Он моим земелей оказался. У нас есть о чем поговорить на несколько недель вперед.

– А я и не сомневаюсь, что дольше вы тут не задержитесь. А если Громов так вам по душе, то мы и его придержим. Даже если придет постановление об освобождении. Лишь бы вам было приятно.

– Тут я не согласен, – огрызнулся Максим.

– А тебя и спрашивать никто не будет. Но вряд ли такая бумага придет, дело-то на тебе висит серьезное.

Данилкин усмехнулся, принял из рук Ивана Сергеевича пластиковый стаканчик с коньяком и профессионально по-военному осушил до дна. Потом с сожалением сказал:

– Вы уж опять извиняйте, Иван Сергеевич, за непривычные условия обитания. Был бы у меня люкс, я бы вас там разместил. Да хоть в своем кабинете. Но – служба! Приказано – в камере, но со всеми исполнениями желаний. Вот и выполняю. А уж вы, товарищ Уваров, когда снова во власть вернетесь, то и меня не забудьте. Мне до пенсии год. Хочу закончить службу в почете и радости.

– Я тебя услышал, Нил Денисович, не беспокойся. Будет тебе и почет, и радость. А я свое слово держу. Еще дернешь?

– С вами бы хоть ведро, но – дела. Так что отдыхайте. А ты, Громов, натяни штаны и майку, через полчаса у тебя свиданка. Даже две. Я за тобой пришлю надзирателя. И не очень-то тут резвись.

Данилкин погрозил Максиму пальцем. Потом, наморщив лоб, вспоминая что-то, выдал:

– То, что позволено быку, не дозволяется Юпитеру. Тьфу, наоборот, кажется. Ну, ты меня понял.

– А кто на встречу записался?

– Там увидишь. Все, Иван Сергеевич, ушел.

И бутырский Кум покинул камеру. Грозный, но добродушный.

– Давай, Макс, сделаем так, – предложил таинственный сокамерник. – Пить и есть сейчас не будем, повременим. Пока ты там со своими свиданиями не управишься. А в обед продолжим. Да и мне надо с мыслями поработать. Обмозговать кое-что.

– Согласен, – откликнулся Максим. – Это, наверное, адвокат пришел, Лисовский. А вот второй кто? Неужели Лариса? Если так, то я буду сегодня вдвойне счастлив.