Нежность в хрустальных туфельках
Шрифт:
Она выходит, а я так и не могу прийти в себя, прекрасно понимая, кто стал Денискиной феей-крестной.
Я пулей срываюсь в туалет, умываю лицо и долго умываю лицо и потом смотрю на сове отражение в крохотном зеркале над раковиной. Вид у меня — краше в гроб кладут: мешки под глазами, волосы растрепаны, и губы сплошь покрыты коричневыми, покрытыми коркой ранками. Точно не Золушка, ради которой расстарался Прекрасный принц.
Нет ни единого сомнения, что с фондом помог Даня. Потому что больше помочь попросту некому. И если его дядя здесь самый важный человек…
Еще раз набираю
Нужно позвонить Ленскому. Банального «спасибо» ничтожно мало, но если я скажу еще хоть слово, то точно начну реветь.
Достаю телефон и разочарованно стону, потому что после вчерашних звонков, он намертво разряжен. Господи, что же я за рассеянная такая: мама, наверное, места себе не находит, потому что не может дозвониться. Хорошо, что я не забыла подзарядку, и сестрички разрешают поставить телефон. Минут пятнадцать я меряю коридор нервным шагом, потом налетаю на доктора и на этот раз он не пытается меня запугать, а говорит, что прогноз благоприятный и мальчик получит все самое лучшее лечение в полном объеме. Но когда уходит, то я слышу его не очень довольное: «Нет бы сразу сказать, что свои люди «в верхушке…» Не знаю, как с фондом, но с врачом точно был серьезный разговор, иначе стал бы он смотреть на меня волком?
У меня снова куча не отвеченных от мужа. Судя по времени звонков, Петя наяривал мне всю ночь, по нескольку раз в час, так что хорошо, что телефон выключился. Его сообщения я даже не открывают — не хочу портить такое хорошее волшебное и морозное утро.
Перезваниваю маме и огорошиваю ее новостями. Ревем, как дурочки, в два горла, но на этот раз это слезы облегчения. Она говорит, что уже собирается и будет минут через сорок.
Остается звонок Ленскому и мне очень не по себе, как будто я собираюсь звонит не ученику, не восемнадцатилетнему парню, а взрослому мужчине. И как будто даже через трубку он снова увидит мои покрасневшие щеки и уши.
Глава двадцать третья: Варя
Он отвечает только после седьмого гудка, как раз, когда я собираюсь нажать «отбой».
В трубке слышится возня, шорох одеял, и очень-очень сонное, и ворчливое:
— Привет, Колючка.
— Доброе утро, Ленский. Хватит валяться. — Не пойму откуда в моем голосе эта несвойственная мне смешинка. Наверное, все дело в облегчении: я почти трое суток только то и делала, что ела себя поедом, где найти деньги для Дениски, а теперь как будто сбросила с плеч бетонную плиту.
— Суббота, — бормочет Ленский. Снова шорох, зевок. — Вставать в субботу до полудня — преступление.
Я с ужасом понимаю, что еще нет девяти, и мысленно ругаю себя на чем свет стоит.
— Прости, — говорю охрипшим от неловкости голосом. — Я просто хочу тебя поблагодарить, и сказать, что если бы не…
— У тебя и твоего брата все хорошо? — перебивает Даня.
— Да. Врач дал хороший прогноз, и…
— Значит, тема закрыта. — Он нарочно тормозит мои неуклюжие попытки сказать «спасибо». — Ты где?
— В больнице, жду, когда мама придет. — Бреду по аллейке, собирая
— Голодная?
— Ага, — отвечаю быстрее, чем успеваю предположить, к чему этот вопрос. И быстро исправляю положение: — Я потом сразу к своим сюда, позавтракаю.
— Я заеду через полчаса. Позавтракаем вместе, тут есть где.
Притормаживаю под усыпанным снегом деревом, прижимаю к губам талый снег в ладони. Понятия не имею, что сказать в ответ на это приглашение. Это неправильно, даже если формально мы не в школе и не школьное время, и еще более неправильно, что я — замужняя женщина, морочу голову восемнадцатилетнему парню, которому впору ухаживать за ровесницей. И лучше не думать о том, что мысль о ровеснице вызывает стойку ассоциацию с Варламовой и их зажиманиями в раздевалке, а мне это невыносимо противно.
Пауза слишком затягивается, и Ленский уточняет:
— Ты ничего не должна мне, Колючка. Не хочешь — ладно, считай, что не предлагал. Только одолжений не нужно и заставлять себя из-под палки тоже.
— Это не одолжения! — слишком бурно реагирую на его резкость. — Я замужем, Даня, я — твоя учительница.
— Я в курсе. — Горький смешок в трубку и короткий «чирк» зажигалкой. Мои ноздри мгновенно наполняются призрачной смесью запахов сладкой мяты и терпкого табачного дыма. — Но это вообще не мешает видеть тебя во сне, совершенно голую. Практически каждую ночь.
— Даня… — Хочу пожурить его, а получается почти стон пополам с дрожью, которая пробирает до самого нутра.
— Мне восемнадцать, Колючка. Имею право смотреть порно сны с твоим участием.
— Надеюсь, в них я веду себя прилично? — А ведь хотела свести все к простой шутке, весельем выбить неловкость. Но стоило произнести невинную фразу вслух — и она превратилась в заигрывание.
— Абсолютно аморально, Колючка. Только крыша чужого дома и уважение к его хозяевам не дает мне дрочить прямо сейчас.
— Даня! — И все равно тихо, сорвано, почти жалобно, чтобы не смел так нагло меня смущать.
Ленский хрипло смеется, и неловкость понемногу сходит на нет.
— Я тебя у мужа все равно заберу, Колючка. А если не отдаст — морду ему набью. Потому что хуевый у тебя муж, раз оставил тебя одну разруливать все проблемы.
Он даже не представляет, насколько в «яблочко» его слова.
— И мне вообще плевать на то, что ты старше: очевидно же, кто из нас двоих ребенок.
— Ты просто позер, Ленский.
— Но я все равно тебе нравлюсь, и поэтому бегаешь от меня, как заяц от волка.
Я тянусь к ветке, раскачиваю ее, и пока мне на голову сыпется снежное конфетти, говорю одними губами: «Кажется, правда нравишься».
Глава двадцать четвертая: Варя
Я не знаю, как это получилось, но когда я думаю, что мозг отвоевал у сердца право распоряжаться моими действиями и поступками, Ленский вдруг говорит, что мы можем просто погулять вечером, когда я буду свободна, и я… соглашаюсь. Просто и непринужденно говорю ему «да», и весь день только и думаю о том, что это будет за встреча и как я могла так опростоволоситься.