Нежность в хрустальных туфельках
Шрифт:
— Про родню ты только что придумал, да? Спасибо, что помог, но я не могу и не буду злоупотреблять тем, что ты — мой ученик и слишком хорошо воспитан, чтобы отказать учительнице.
— Я умею отказывать, — отвечает Ленский. — И на хуй посылать умею. Только ты к этому не имеешь никакого отношения. Родня настоящая, не выдуманная — младший брат моей матери, Виктор Строгов.
Он указывает взглядом куда-то мне за спину. Оборачиваюсь и не сразу понимаю, что должна увидеть. А когда вижу, издаю нервный и совсем невеселый смешок, потому что неподалеку от светофора, на котором мы стоим,
— Он правда твой дядя?
Ленский со вздохом достает телефон, находит номер и протягивает мне.
— Позвони, спроси.
— Хорошо, пусть будет дядя, пусть будет другая родня. Но ты все равно должен вернуться домой. Родители будут волноваться.
— Мы не в школе, Колючка, и даже не в теоретически школьное время, так что прекращай командовать и делать вид, что ты умнее и знаешь, как лучше. — Он так сильно хмурится, что я чувствую себя пристыженной девочкой, которую отчитывает куда более взрослый и умудренный опытом мужчина. Мистика какая-то. — Может быть, ты лучше меня разбираешься в литературе, но явно ничего не соображаешь в мужчинах и мужских поступках. Мне твое разрешение до лампочки, Варя. Я остаюсь — и точка. А для связи с родителями есть телефон. Будут еще варианты, как от меня избавиться или, наконец, успокоишься?
Удивительно, но я просто закрываю рот и в который раз соглашаюсь с его словами.
Глава двадцать вторая: Варя
В больнице, где лежит Дениска, жуткий холод. Пробирает до самых костей. Или мне это только кажется?
В машине Ленского было тепло и уютно, и я так втянулась в запах мяты, что первые несколько минут на свежем морозном воздухе чувствовала себя выброшенной на лед рыбой, которой нечем дышать. Просто стояла, глотая воздух сухими губами и смотрела вслед скрывшемуся за поворотом «Порше». И пыталась привести мысли в порядок, потому что на какое-то время, совсем на чуть-чуть, все заботы вылетели из моей головы, и в ней осталось странное, совершенно иррациональное желание побежать за ним следом и еще раз сказать, как я благодарна.
А потом во двор заехала машина Скорой помощи, и я быстро очнулась от ненужных фантазий. Ущипнула себя за щеку, приводя мысли в порядок и забежала внутрь.
Мать сидит неподалеку от реанимации: осунувшаяся, худая, помятая. Как будто ей не сорок пять, а все сто. Она даже не сразу меня замечает. Просто раскачивается из стороны в сторону, подтирая мятым платком давным-давно высохшие слезы. Я присаживаюсь рядом, молча обнимаю ее за плечи, и мы сидим так несколько минут.
— Бледная какая, солнышко. — Она растирает мои щеки сухими мозолистыми ладонями.
— Все хорошо, мам. Как Дениска?
Она сбивчиво рассказывает, что его состояние стабильно тяжелое, что брату ставят капельницы и делают компрессы и еще накладывают какие-то специальные охлаждающие пакеты. Снова плачет и мне приходится успокаивать ее фальшивыми надеждами: говорю, что все будет хорошо, что деньги мы
— Жизнь длинная, — улыбаюсь в ее тусклые от горя глаза, — хватит вернуть кредит до Денискиной свадьбы. А там придется в новый залезать.
Она кое-как улыбается в ответ.
Потом долгий и очень тяжелый разговор с врачом. Больница может обеспечить ребенка только самым минимумом, но если ограничится только этим, то шансы на выздоровление очень малы. Степень ожогов большая, началась интоксикация. Из рассказа матери я помню, что она поставила на плиту кастрюлю с водой, и пока переодевала Валю, брат каким-то образом притащил маленький стульчик из соседней комнаты, чтобы залезть в ящик со сладостями. Пытался схватиться за ручку кастрюли, как скалолаз — и опрокинул на себя шесть литров крутого кипятка.
— Деньги будут, — говорю я, понятия не имея, где их взять.
Доктор кивает и вручает мне длинный список всего, что еще нужно купить на следующие сутки. Приходится обегать три аптеки, пока у меня есть все необходимое. А потом чуть ли не с криками выгнать мать домой. Двух младших мать оставила у соседки, а за больной Валей присматривает шестнадцатилетняя Тоня.
Я немного гуляю вокруг больницы, покупаю кофе в автомате, но даже не могу заставить себя хоть что-нибудь съесть. В горле ком, в голове — стерильная пустота.
Еще через час начинается настоящий кошмар, потому что звонки от Пети приходят один за другим. Я знаю, что что бы не ответила — он все равно будет угрожать. Поэтому даже не хочу с ним разговаривать. Отправляю короткое сообщение, что я у матери и ищу деньги для брата, поэтому не хочу и не буду выяснять отношения. В ответ он пишет, что я сука и тварь, что я прикрываюсь братом, чтобы поехать к любовнику, и он выведет меня на чистую воду. Потом еще одно сообщение: смакует подробности того, в каких позах и как я отдаюсь своему «любовнику». И еще несколько, где есть слова «член» и «сосать». Хочу удалить их, но вовремя вспоминаю, что, наверное, для суда о разводе, это может быть доказательством? Или нет?
Ближе к десяти вечера брату становится хуже: я нарочно не звоню матери, чтобы не наводить страх раньше времени. Только тихонько сижу в углу на скамейке и пытаюсь молиться. Первый раз в жизни, на ходу придумывая слова.
Кризис проходит ближе к середине ночи, и только тогда я пишу матери, что у нас все хорошо, и я останусь в больнице до утра, чтобы она сменила меня к девять. Заботливые медсестры приносят одеяло и «одалживают» диван в сестринской, чтобы я поспала хоть пару часов. Роняю голову на подушку — и просто отключаюсь.
А потом кто-то трясет меня за плечо, и я вскакиваю, смазывая сон ладонями. За окном уже сереет утро, и из-за узоров на стекле ничего не видно. Но, кажется, идет снег.
— Что-то с Дениской? — спрашиваю стоящую надо мной молоденькую медсестру.
— Все хорошо, Варвара Юрьевна. — Улыбается и сует руки в кармашки халата. — Фонд «Надежда» выделил деньги для мальчика. С вашим братиком все будет в порядке.
— Какой фонд? — Может, я до сих пор сплю?
— Хороший фонд, вы не волнуйтесь. Кто-то за вас похлопотал.