Незримый поединок
Шрифт:
К железной дороге… Глухарь облизывает потрескавшиеся губы и глядит в сторону железнодорожной станции. Каждый день он глядит туда с карьера. «Только бы добраться, — думает Глухарь, — заскочить на ходу в товарный — и ищи ветра в поле». Буря вздыбила горы песика, из-за них не видно ни дороги, петляющей между каменных ухабов, ни далеких металлических конструкций большого завода. За карьером два холма намело, и кажется, прямо из них курится ржавый дымок. Но Глухарь-то прекрасно знал, что дымок посылают в атмосферу две заводские трубы. Чуть подальше — буровые вышки. Они шагают в глубь песков. Говорят, нефть нашли. И живут там геологи — бородатый,
Глухарю плевать на геологов и на их деньги. За эти денежки ух как вкалывать надо. А Глухарь работать не привык. Его профессия — воровать. И менять это дело он не собирается. Добраться бы до железной дороги, до товарного поезда. А там, в первом же городе, у него будет столько грошей, сколько этим геологам вовек не снилось.
Только не пускают его к железной дороге. Четыре вышки маячат по бокам карьера. Зорки глаза у часовых. Ну, ничего, он, Глухарь, хитрее. Сегодня он уйдет. Как пить дать. Время не терпит: дружки ждут. И так он уже тут полтора годка отбухал. А до конца срока еще тринадцать с половиной лет. От звонка до звонка. Колония для особо опасных. Трешка в месяц — на махру, «свиданка» общая — раз в полгода, личного — нет, «передачки» — тю-тю… Даже письмо — раз в месяц. «А может, я больше писать хочу?» — осведомился Глухарь у Лариошина.
Он уже два раза писал на волю — жене своей, Елене Ольховской. И не получил ответа. Загуляла, небось, с кем. Эх, берегись, Ленушка! Не будет тебе пощады и прощения.
Глухарь тяжело втягивает воздух. Поджарое, но крепкое тело его напружинивается. Он размахивает киркой. Р-раз! Кто нашел здесь этот проклятый камень, который долбит их бригада? Те самые геологи, что понаставили буровых вышек? Глухарь глядит поверх барханов туда, где вьется ржавый дымок, и огоньки лютой злобы вспыхивают в его глазах.
Свисток! Кричат конвойные, и бригадир подает знак — уходить с карьера. Глухарь давно ожидал этой команды. Сейчас, когда заключенные спустятся вниз, бабахнет взрыв — аммонал поднимет в небо тучи песка, и посыплется над карьером каменный дождь, как при извержении вулкана.
После каждого взрыва образуются в скалах глубокие ямы. А сколько таких ям в карьере… Перерыто все, перепахано. Тонкими жилками наклонных шурфов испещрен карьер. Такими тонкими, что едва пролезет в них человек. Но Глухарь решил, что пролезет. Скоро будет сниматься конвой, Глухарь нырнет в этот самый шурф, а дружок его Колька прикроет нору большим камнем.
Ныла спина, тяжелели руки, а Глухарь все долбил и долбил камень. Он уже около месяца так работает. Сто сорок и даже сто шестьдесят процентов. Воспитатель его похвалил. «Запомни сам, скажи другому — лишь честный труд — дорога к дому». Глухарь вспомнил: такие плакаты висят у них в «зоне» — рядом с кабинетом замполита и в библиотеке. Черта с два! Это значит еще тринадцать с половиной годов долбить камешек! Нет уж, пусть кто-нибудь другой попарится.
Глухарь оглядывается, косые лучи солнца, уходящего за бархан, слепят глаза, и Глухарь подмигивает своему корешу Кольке. Колька понимает это как сигнал и заслоняет Глухаря своим грузным телом.
— Ну, покедова, Колян. Не поминай лихом. Жди весточки.
Глухарь машинально провел шершавой рукой по голове, на которой когда-то золотился кудрявый чуб. А сейчас голова, стриженная под нулевку, чуть-чуть щетинится.
— Отрастут, —
И сразу стало темно. Молодец, Колян. Закрыл нору. Теперь его никто не сыщет.
Глухарь прополз метров восемь. Проход расширился, можно было присесть на корточки. Он вытащил из-за пазухи пакет, а из кармана — мешочек, нож и бутылку. Чиркнул спичкой. Нет, ничего не забыл. Краюха хлеба, вода, сахар, махорка и перец.
Он осмотрел все, потом снова порассовал по карманам и за пазуху и пополз дальше. Направо. Налево. Вниз. Вверх. Дышать становилось все труднее, пальцы кровоточили. Сколько он прополз?
Глухарь остановился, нащупал справа от себя большой камень и, вытащив нож, начал окапывать его. Почва была твердая, каждое движение причиняло боль. Но он копал и копал, пока, наконец, не сдвинул камень с места и не загородил им проход. А вокруг посыпал махорки и перцу. Это «подарочек» собаке, если ее пустят по следу.
Только бы просидеть здесь сегодняшнюю ночь, потом день и еще полночи. И тогда уж часа в три, когда над пустыней будет такая темень, хоть глаз выколи, он выберется из норы и двинется напрямик через барханы, туда, где тропинка пересекается с шоссе. И там у моста его будет ожидать машина. Там кореша.
На всякий случай Глухарь обвалил еще один камень и закрыл проход. Не-е-е… теперь ни один черт до него не доберется.
С этими мыслями он и уснул. А проснулся от гула, доносящегося сверху. Узкие каменные своды подрагивали, и казалось, что там наверху кто-то стучит в огромный бубен и сотни ног отплясывают танец. Глухарь догадался, что наступило утро и уже снова пришли на карьер бригады. И вдруг земля задрожала от гула, посыпалась галька, сзади обвалился камень. Аммонал! Глухарь съежился в комок. Обвались вон тот огромный камень впереди — и схоронил бы он за собой Глухаря в подземном мешке.
Вспотевшей рукой он нащупал бутылку и отпил глоток воды. И так сидел, скорчившись, ожидая, когда грохнет очередной взрыв. Но больше взрыва не было.
Когда совсем прекратились глухие удары наверху (значит, шесть часов — снимаются бригады), Глухарь начал пробираться к выходу. Отодвигал в сторону один камень, второй и полз, подтягиваясь на руках и кашляя.
Вот и последний камень. Отодвинуть его, а там — небо. Но отодвинуть камень Глухарь решился не сразу. Отодвинешь — а на тебя в упор глядит пистолетное дуло… И все же он приналег плечом. Слепящие лучи ударили в глаза, и он услышал, как зашуршали из-под камня песок и галька..
Прожекторы! Карьер освещался и охранялся ночью. Такого раньше не бывало. И еще услышал он голоса и собачий лай. Юркой ящерицей отпрянул он назад и пополз, пополз, захлебываясь, загребая обеими руками. Вниз. Направо. Налево…
И уже не вылезал Глухарь больше на поверхность, а забрался совсем глубоко, туда, где и камней не было, а пахло сырой землей. И он начал кашлять.
Сперва по легкому дрожанию стенок он пытался определить, сколько времени утекло — день, два, три? Но потом сбился со счета. И он знал наверняка, что опера ищут его совсем далеко. В других областях. Даже, наверно, всесоюзный розыск объявили. Пусть поищут его. А он тут вот рядом с колонией сидит. И ожидает, когда снимут прожекторы. Он уже ничего не боялся. Даже обвала. У него оставалось всего три сухаря и несколько глотков воды. А когда он уснул, его начали беспокоить крысы.