Нич Ниднибай
Шрифт:
Потом всё же зашёл…
…Прощай, Свобода!..
Работаю инженером, то есть опять же: мою спиртом накопители. Удивительным образом соседи по комнате в заводском общежитии напоминают Старика и Колю: один – умница-алкоголик, другой – не в меру задумчив. Может, просто вероятность велика?..
Переписываемся стихами с Мариной. Она ещё и неплохо сочиняет.
Приехала сестра и весьма полная, глазастая молодая еврейка с лицом «луны на небосклоне». Мне стало грустно: жалко их – вдруг замуж не выйдут?
Договорились с этой глазастой переписываться.
Драма в двух действиях
И прекратилась одна переписка.
И началась другая.
И договорились встретиться вновь, но в Ленинграде.
И Димка спросил:
– Ты хорошо подумал?
И я ответил:
– Да.
И была помолвка.
И учила меня танцевать вальс Лена с глазами цвета дыма.
И была опять война в Израиле.
И была свадьба.
И поехали жить в Ярославль.
И жили там.
И уехали оттуда.
И прошёл год.
Годовщина
И прошло ещё время.
И жили в Аккермане на съёмных квартирах.
И работал я инженером.
И никак не мог понять инженер чего я.
И искал я другую работу.
И устроился на строящийся завод.
И был там тоже инженером.
И родился сын.
И назвали его Михаил.
И ещё называли его: Мишутка, Мишушка, Мишулька, Мишулик, Махрютка, Мышастик, Маняшка, Масик, Масюха, Мышонок, Гайгайгаечка, Мишунтик-Кузюнтик, Мишулька-Кузюлька, Букалка, Масёныш, Махрюшка, Махрюнтик, Малыш, Малышик, Масёнок, Зайчонок, Зайчуха, Лапушка, Цыплёнок, Геракл; Граф де ля Пись де ля Пук де ля Как Герцог Нарыгай-Навоняйский; Писюшка,
И стал повелевать он сердцем моим, и умудрил его.
В 9 часов 40 минут 7 июля 1976 года. Вот когда родился этот человечек. Вес – 3100 грамм. Рост – 50 сантиметров.
Утром я пришёл в роддом и услышал:
– Ваша жена – уже нормально, а ребёнок выживет или нет – не знаем.
Мир стал чёрным. Нет! Не может быть! Как же это?! Я ведь шёл сюда с надеждой на счастливую весть!
Вчера вечером я отвёл жену в роддом, так как уже прошли все сроки. У неё были сильные отёки и другие проблемы, но я верил, что всё обойдётся.
Не обошлось. Видимо, мало было войны-блокады, папиного протеза, маминой неподвижности в кресле, бесплодных моих попыток им помочь с помощью заменяющих тело механизмов, еврейского унижения и унижения от осознания всё возрастающего комплекса своих недостатков. Нужно было что-то более убедительное.
Диалог
Приходили подробности со знакомыми и неизвестными сжимающими сердце словами: белая асфиксия, вакуум, тугое обвитие пуповины (еле сняли), нарушение мозгового кровообращения третьей степени, пневмония, тетрапарез, 20–40 (60) минут не дышал, нет (слабый) сосательного рефлекса, судороги, внутричерепное кровоизлияние.
Дома, оставаясь один, я метался от глубокого пессимизма к слабому оптимизму и от обоих – к неизвестности. Будет ли Малыш жить? Если да, то будет ли здоров? Если нет, то будет ли ходить, не будет ли полным инвалидом, и если не будет ходить или будет полным инвалидом, то будет ли всё это понимать?..
И лишь только одно я уже знал наверняка: эту кроху я люблю-жалею и, пока я жив, никогда, ни за что не смогу его покинуть.
Мишутке становилось то лучше, то хуже (хуже – по странному совпадению – всегда после приезда в роддом тёщи).
Через 14 дней, после очередного ухудшения, Мишульку с женой отправили в Одессу, в областную больницу (вот деление патологии новорождённых).
Круги продолжались: это была та самая больница, где лежала мама, где её забыли под рентгеновским аппаратом (врач сказал: «Можете подавать на нас в суд»), откуда она приехала полумёртвой лежачей и уже больше никогда не смогла ходить.
Я ехал вместе с ними и только теперь впервые увидел Мишушку.
Маленькое существо спало, чмокало губками и дышало кислородом из подушки. Чёрные бровки, верхняя губка выступает над нижней – вот и всё, что я запомнил с того времени.
И ещё жалость. Безмерную жалость-любовь, которая звенит во мне и до сегодняшнего часа, когда я пишу эти строки.
Потянулись горестно-длинные дни, в которые, приехав в больницу или позвонив по телефону, яс пульсирующим сердцем ждал, что скажет мне жена.
Тёща с какой-то ещё родственницей повадилась тоже ездить в Одессу.
Мишулику опять становилось то хуже (в том числе, из-за вспышек пневмонии), то лучше.
Иногда я слышал, как он плачет: басом, словно медвежонок.
В один из дней врач сказал, что нужна моя кровь, чтобы перелить Мишуньке. Я опять увидел моего сына: чёрную головку, бледное личико. Мой Человечек плакал: ему было больно, так как переливали в вену его височка мою кровь.
Сердце вновь разрывалось от любви-жалости. Слишком часто и слишком рано моему мальчику было так ужасно больно.