Нич Ниднибай

Фраймович Леонид Львович

Миша сразу раскусил, где он оказался, и «запал»… Я – тоже, но с большим «дилеем».

Он с сестрой и детьми «потосовался» здесь некоторое время и мотанул назад туда, где «с платформы» говорили когда-то: «Это город Ленинград».

Потом, однако, стали говорить: «Это город Санкт-Петербург», – вследствие чего Миша, Женя, Зоя и Игорёха перестали понимать, куда они вернулись.

«Се ля ви». Я бы даже сказал резче: «Се ля жо»…

Ездил опять на могилы. Бедные мои, что же вы молчите…

Аккерман почернел… Наверное, от горя. Или от «незалежнiстi»?..

* * *

Как там, родные? Стёртые жизни дорогами,Под чудесами, над синевою небес,Как выживёте, будучи богами?..Богами?Как

вы живёте без нас?Как живём мы без вас?Вы не ответите. Знаю: в молчании —истина.Лучше – спою вам про наше житьёда бытьё.А мы живём, да не так, ох, не так,как предписано:Из десяти – ни одной…Каждый лепит там что-то своё…

«Задвинулся»: опять электрик, но уже по ремонту в зданиях… Арабы-палестинцы, инкрустированные евреями…

И вновь аккерманские могилы… И город того же цвета…

«Выдвинулся»: снова техник по «писи»-ам…

«Сдвинулся»: автомобильный электрик, в гараже для грузовиков и тракторов…

Уговорил моих съездить в Аккерман. Правда, через «Санкт-Ленинград»…

Питер набросил снежно-белую паранджу, чтобы скрыть раны перестройки, и был строен собой. Повидался с сестрой, Мишей и детьми. Зоя и Игорёха повзрослели. Пофилософствовал с Игорёхой над компьютерными играми, с Зоей – обо всём. Со всеми – о политике.

Потом был Аккерман и укор фотографий на памятниках…

Перебирал мамины тетради и записные книжки. У мамы есть неплохие стихи и заметки. Особенно, о войне, о блокаде Ленинграда.

Решил скомпоновать на компьютере из них её книгу, отпечатать и переплести. В четырёх экземплярах.

Анюха взялась помогать.

Квартира в Аккермане… И моя и не моя. Кладбище… Одинокий мой мальчик… И мама… И папа…

Это – то, что есть

Волос крашен, нутро больное,Уже взрослая дочь.Над когда-то моей страною —Ночь.

«Променял» автомобильного электрика на случайно подвернувшегося «писи»-ного техника…

Дочульке

Анюхе-Квакухе – семнадцать уже!Что это случилось, поверить «каше» [1] .Ведь только недавно ходила под столИ всех вопрошала: «Акусаес со?».

Анюле не до нас: «онауже в Париже»…

1

Трудно (иврит).

…Приехала – теперь Париж в ней…

Какого хрена я ляпнул там и тогда: в аэропорту, когда «съалинял» из СССР в «эрец» на п. м. жо. Воистину: язык мой – враг мой. Теперь ШАБАК привязался. Я им правду – они не верят. Как будто я им пророк какой-то!.. Ну, говорят, у тебя и нервы, бляха-муха. Давай, гони явки, пароли. Да уж, нервы у меня и впрямь точно, как у Штирлица: отростки нервных клеток. Хотел сказать им, что явка у меня в клозете моём, когда 23 февраля втихаря отмечаю, а пароль плохо пахнет, но подумал: «Вдруг не поймут юмора. Они ведь из Союза давно, а может, даже и никогда. Весь клозет в машкантаозной квартире переломают, пока улики будут искать»…

…Отвязались всё же. Видно, хорошо рассмотрели меня, и поняли, что у допрашиваемого с носом из «пятой графы» характер «нордическим» быть не может, и такой не то что двойным, но и одинарным агентом не потянет… Хотя, говорят, у них руки тоже длинные. Только, пожалуйста, – не старой кгбешной калошей. Как-нибудь красиво.

Израиль – Аккерман, кладбище – Израиль – Париж – Израиль. Круги… Круги… Сколько их будет ещё?..

Под музыку В. Высоцкого, Высоцкого, Высоцкого…

Я выбрил чисто «фейс»,Хотел помыть посуду,Я даже подавил желание убрать…Но

что ей до меня?Она уже отсюдаУмчалась на такси«Лекарства раздавать».Я весь остервенел,Но дочь сказала: «Тише!Поехал бы в «ханут»,Подарок бы купил»…Всё ж: что ей до меня?Она была в Париже.Ей сам Ильевич Г.Чевой-то говорил.И тайную мечтуЛелеет сердце в злости:Когда увидит дар,Что будем подносить,Возьмет её слеза, И вдруг услышат гости:«Ах, ну зачем, спасибо.Тебе… что положить?»

Колыбельная для восемнадцатилетней дочки

Когда бы любовь и надежду связать воедино,Какая бы, трудно поверить, возникла картина!Какие бы насминовали напрасные муки…Булат ОкуджаваПовзрослела дочка: восемнадцать ей.И глаза серьёзней, и слова умней.И уже не скажем: «Мы не разрешим!».На собраньях в школе больше не сидим.Не обманешь сказкой о Добре и Зле:Нет ведь Доброй Феи на больной Земле.Что ж, всему на свете наступает срок…Но опять надежды тлеет уголёк:Уголёк надежды в золоте любви.Медальончик этот к сердцу прикрови.Пусть любовь дополнят глаз друзейпожары(Среди них, конечно, исобачьих пара).И душа светлеет, и слезится глаз,И Закон Булата действует для вас.

Доченьке

Всему свойсрок.Проходит время.Кассета Джексона в пыли.Никитин с Долиной «не в теме».Скучает Пастернак вдали.Язык другой уже усвоен,Что говорил им сам Творец.И уж вниманьем удостоенДругой писатель и певец.

* * *

Ты ещё молода…Я ещё молодой…Было время: в «ещё» не нуждались.Жизнь казалась тогдаПолной чашей вина, —Пить-пьянеть из неё не боялись.Но трезвела в пути«Голова во хмелю»,Душ холодный судьбы принимая.И теперь уж другие я песни пою…Ну а ты?.. Впрочем, ты – не седая.Тем, кто сломан судьбой,Им уже не понять,Что для жизни есть мера другая.Ты – на белом коне,А я вслед за тобой,Но на чёрном коне, «молодая».

* * *

Хорошо ли, плохо ли, —Что прошло, то прожили.Задали ответы мы,Не найдя вопрос.Горечи и сладости.Год печаль – миг радости.И досада слёзная:Не вернёшь.

* * *

Что поделать?.. Жизнь проходит.Не вернуть.На усталом небосводеГрусти муть.

И вновь: улыбка мамы, смех Мишутки, ирония папы – на фотографиях памятников… Тихо здесь… Тепло… Как в раю…