Нич Ниднибай
Шрифт:
Как ни усердствовал Нежидов, пытаясь утешить Ларису Михайловну, она стала чахнуть на глазах.
– Лариса, да не убивайтесь вы так, не расстреляли же его, вернётся, – умолял Василий Андреевич.
Но Лара молчала, и её чудные тёмно-карие очи излучалиболь из-под золотистых прядей.
Нежидов, смуглый, сероглазый, высокий «шикарный мужчина» с царскими усиками, обожаемый с юности всем женским полом и не имевший ни единого прокола в любовных делах, приходя домой, не находил себе места, не ел и не мог спать. А если и засыпал на короткое время, то видел один и тот же сон, где по белой парковой аллее сказочно заснеженных деревьев,
Вскоре, после взрыва третьего блока на АЭС, отец и мать Ларисы Михайловны заболели белокровием, и через некоторое время их не стало. Умерли Михаил Яковлевич и Марина Ивановна в один и тот же день. Лару же, ещё до аварии, откомандировали в Иев, где она, после произошедшего на АЭС, была арестована ночью в гостинице. Кроме родных и друзей, на похороны Григфориных пришли ещё те не до смерти напуганные и сохранившие остатки мужества работники атомной станции, которые не погибли, не заболели смертельно, не были расстреляны или сосланы в лагеря…
Эта авария и приход к власти в Верисее националистов позволила Сатанилаеву развернуть по всему Справедливому Союзу массовые репрессии и чистки против вреев (ибо последних достаточно много работало на АЭС) и своих противников в партии и вне её. Многие вынуждены были бежать и скрываться в Сибири. Таковые события получили в народе прозвище «дело ядреев»…
Ранним, омерзительно холодным и тёмным ноябрьским утром разносчик газет Дерьмоедов, предвкушая свою личную свободу и тепло домашней постели, подсовывал последнюю газету под дверь квартиры номер шесть дома номер тринадцать, что возвышался на проспекте Сатанилаева города Сатанилаев. Неожиданно дверь распахнулась, и из квартиры ветром вынесло и положило в руки разносчика листок исписанной красными чернилами бумаги. Дерьмоедов машинально прочитал: «Ларочка, Леольh, на небесах или на земле, простите меня, стукача поганого… Если сможете».
Подняв испуганные глаза, Юрий, а таково именно было имя разносчика, увидел распростёртое на полу тело, пистолет с глушителем и лужицу крови. Покрывшийся от страха красными пятнами Дерьмоедов долго не мог вспомнить и набрать на мобильнике дрожащими руками номер милиции, а когда набрал, понял, что у него пропал голос от тошноты, в связи с чем он должен поблевать. Выхватив из куртки нейлоновый мешочек с едой, он сделал это. Ему стало легче. Тогда Юрий вторично набрал номер и сипло сказал:
– Здесь мертвец.
Не обуреваемый эмоциями дежурный спросил адрес. Дерьмоедов без запинки выдал. Были и ещё вопросы, но всё прошло, как по маслу, после чего беседа резко завершилась в одностороннем порядке и не по инициативе Юрия…
Понаехавшие вместо милиционеров гостаймиловцы вынесли из квартиры труп Василия Андреевича Нежидова и вместе с разносчиком газет, включая мешочек с блевотиной, увезли в машине…
После поговаривали люди на кухнях, что самоубийца был агентом гостаймила и что Юрку-разносчика, на всякий случай, тоже расстреляли…
Он бежал-торопился домой по зимним улицам Кермана, закутанный в оранжевую с чёрными полосами махровую простынь, и она волочилась за ним по пышному рассыпчато-хрустящему седому снегу. Вот кладбище. Здесь похоронены мама и папа.
«Папа, мой непонятый папа. Убитый своими событиями и эмоциями, я остался глух и жестоко ироничен к тебе. Ты погиб в жутком унижении
Вот и улица Апрельская. Здесь дом его детства. Он вбегает в знакомый подъезд с тёмно-коричневой, поломанной и исцарапанной дверью… Но вдруг… Вдруг он вспоминает, что у него нет ключей от родительской квартиры, что там живут теперь другие люди… Никогда уже не откроет он дверь в детство… некуда… некуда ему деться… И тогда… Тогда Леольh просыпается…
Да, он просыпается и видит… Нет, не тундру – соседние нары. Нары плохо отапливаемого барака номер четыре Ыбинского лесозаготовительного исправительно-трудового лагеря с приблизительно двумя тысячами единиц заключённого контингента…
По бараку металиськашель и сморкание.
– Наверное, уже около трёх ночи… Скоро этот проклятый подъём, – подумал Леольh.
Всё тело болело от бесплодных попыток выработать норму на, в большинстве своём, низких, с сучковатой кроной деревьях. Голод и холод лишали последних сил. Выносливых счастливчиков, получавших полную пайку, было немного.
Сосед по нарам, новенький по фамилии Меламудман, ещё спал. Возле керосиновой лампы разговаривали авторитетный блатной и активист.
– Сколько накинули ему эметяшки?
– Сам не знает. Видать, поболе пятилетки. Доктор. Небось, кого-то неправильно залечил, первопроходчик.
– Пригодится.
– Хилый удей. Умрёт рано. Третью категорию дали.
– Ничего, у нас зона правильная.
– Дубак идёт…
Возвращаясь с лесоповала уже на закате, Леольh увидел на проходной окровавленный труп с пробитой во лбу дыркой. Этот труп пытавшегося убежать из зоны зэка был выставлен по приказу хозяина. Для устрашения.
«Парашютиста», в кипе и с мешочками, сегодня в автобусе почему-то не было. За спиной Леонида разговаривали два выходца из СС на «чистом» вянском языке:
–
Я ему, бл…ть, говорю: «Ты чё ох…ел? Как я один это всё на пятый этаж перех…ярю?». А он мне, сука: «Это твои проблемы».
– Во, во. У меня тоже, бл…ть на х. й, один такой каблан [13] был. Из местных жлобов. Заставил меня, бл…ть на х. й, вместе с негром яму копать. Тот х. й ковырнул два раза, а потом, манд…вошка, слинял. Я отпи…дячил сам всю яму. А как платить, так черномазый свой е. альник вперёд выставил. Я этому местному х…ю: «Да я ж один копал, на х. й». А он пёрднул так, что я чуть не ох…ел от вони, и говорит: «Скажи мне „на здоровье“». «Ну, – думаю, – е…аное кувырло, е…ись ты конём, ку…ва, я тебе ещё пи…дюлей наман…ячу».
13
Подрядчик (врит).