Нич Ниднибай
Шрифт:
– Они все, бл…ди, жлобы такие. Вон, смотри, идёт. Вся толстая жопа из брюк наружу, а ему пох…й.
Гройсшлемазлин взглянул в направлении указующего перста одного из этих интеллигентно беседующих джентльменов и действительно увидел голую задницу, принадлежащую сходившему с автобуса коренному верисейцу, гордо ступавшему в надетых на босу ногу сандалиях, из-под чёрной кожаной, добротной перемычки которых выступали пальцы с длинными, жёлто-грязными, тошнотворными ногтями. Затем Леонид вспомнил свой сегодняшний сон и подумал, что надо заехать после работы опять к тёте Фене.
Снилось же Гройсшлемазлину, будто он заблудился, входил в разные дома и не находил своё жилище. В подъезде одного богатого дома были стены с коричневыми квадратными объёмными пластмассовыми панелями. Он не нашёл своего жилища там тоже и спускался по лестнице. У выходной двери кто-то огромный в белой рубашке, трудноразличимый в сумраке,
14
Чем я могу помочь моему господину? (Врит).
Вечером Гройсшлемазлин рассказал свой сон тёте Фене, и она, заплакав, ответила:
– Это к войне… Дурачок… не ко мне ходить надо, а радио слушать… Рыжего моего уже мобилизовали…
Худенький, немножко растрёпанный подросток-кипарис смущённо убеждал в чём-то толстый, небритый кактус. На них иронично посматривали пятипалые зелёные листья моложавого платана и бардовые, окаймлённые алой, как будто светящейся, каёмкой, листья небольшого куста. Мы остановились послушать кипариску и заодно передохнуть. И вдруг… Прямо на наших глазах… на ветку платана уселся красно-бело-бирюзово-коричневый шальдаг-зимородок-альциона и ничтоже сумняшеся начал заливаться своими трельками. Я горделиво посмотрел на своих крох, словно сам излучал эту музыку, и небрежно, с чувством собственного достоинства, тихонько выдал снова им всё, что я знаю теперь об этом разноцветном певце бельканто. Мы слушали его, а он пел и пел, совершенно не требуя оваций, «браво» или «бис» и не кланяясь никому. Когда же он закончил свою партию и улетел, в очарованном небе появились дрожащие, попарно сходящиеся к вожакам, лучи серых журавлей, которые, вытянув шеи, устремились к отогревающемуся северному дому… Что заставляло их лететь туда? Может быть, воспоминания о детстве?..
Я был настолько доволен, что триумвират наконец-то увидел загадочного шальдага, что решился на новый круг детских горок. Малыши были тоже рады и (буду, несмотря на мою очевидную скромность, откровенен) настолько горды своим дедом, что, катаясь на горках, при появлении каждого нового катающегося мальчишки или такой же девчонки прижимались ко мне, и Эльчушка (видимо, не зная, что сказать, или желая завести знакомство) говорила за всех:
– Саба шели… [15]
15
Саба шели – дедушка мой (иврит).
Доктора Меламудмана пахан пристроил в лагерный лазарет. Долго молчавший, доктор вдруг безостановочно разговорился:
– … Чистая зона, а там уровень радиации… Ну, в общем, это уже не интересно… Так вот. Я тогда и думать ни о чём не думал… И ещё слышать не слыхивал… Снится мне, что лечу я по небу с моим, уже к тому времени давно умершим, отцом, светлая память ему, а внизу город светится. Я спрашиваю папу: «Что это за город?». А он мне говорит: «Ты что, сынок, не знаешь? Это же Сомнамбыль»… Представляете? А через несколько дней меня вызывают в военкомат и говорят: «Или Сомнамбыль, или трибунал»… Я по военной специальности ведь радиолог… Но вреев, тем более удеев, к таким делам на пушечный выстрел уже не подпускали тогда, вы же знаете… А тут бац!.. Вчера ещё в Граде – завтра уже в Сомнамбыле… Да ещё и командиром отряда по расчистке всего этого дерьма… А теперь… хотел парня спасти… комиссовать… Боевой офицер, а сума сходить начал…
Враг-то там невидимый… и везде, а он привык, чтобы видеть… Ну, общем, это уже не смешно…
– Я, кстати, тоже по
От Меламудмана он узнал множество подробностей об аварии на Сомнамбыльской АЭС. Как излучало-пульсировало со странным периодом в 13,7 дней взорвавшееся, раскалённое ядерное топливо третьего блока, как падали без сознания люди, попадая под нейтронное облучение, как глохли автомобили от радиации, и их обшивали свинцом, как работали солдаты в одних марлевых повязках и гимнастёрках, как пили из кранов радиоактивную воду, как лгали населению о масштабах аварии, как бегали по мёртвому лесу огромные зайцы-мутанты, как упирались в невидимую стену зоны стаи птиц и отворачивали, облетая её, и как стая журавлей всё же спустилась к ликвидаторам и ждала, пока люди врачевали ногу их вожаку…
Узнал Леольh и об арестах, расстрелах и ссылках…
Лишь об одном, как ни жаждало и болело сердце его, он так и не смог узнать: о судьбе семьи Григфориных… о Ларочке-Атшепсут своей…
От голода, холода и непосильной работы физических сил оставалось всё меньше и меньше… И душевных тоже… И смертной поступью подкрадывалось отчаяние… Начиналась дистрофия, и по ночам ему снилась огромная лагерная яма, заполненная доверху голыми трупами погибших зэков…
А когда в один из дней Леольh уже решился на саморуб ноги, из лагерного динамика раздались такие слова: «…От информбюро Справедливого Союза… Сегодня в… нацистская Верисея вероломно… на нашу страну…»
Задача была не из легких, но Евгения с удовольствием чувствовала, что она сможет её решить.
Дежурная медсестра лечебного отделения военного полевого госпиталя легкораненых госпитальной базы Юго-Западного фронта войск Независимой Сибирской республики, обладательница густой, чёрной копны волос и миниатюрной фигуры, сидела за небольшим, вероятно, бывшим когда-то благородно-коричневого цвета, слегка перекошенным столом отделения и училась. Да, училась. Ночью, в пространстве, почти лишённом фотонов света, улучшив минуту, когда в отделении почти никто не стонал, а старшая медсестра Сараh закрылась с санитаром Уемотиным в перевязочной. Училась, ибо, как почти всякая девушка из приличной (подчёркиваю, – приличной) удейской семьи, она мечтала после войны пойти учиться на врача. И таким образом увлёкшись решением задачек по алгебре, она вдруг почувствовала чью-то руку на своём весьма небольшом плече. В испуге вскочив с табуретки так, что последняя упала (слава Богу, что на ногу кому-то, иначе был бы жуткий грохот), Евгения Лазаревна испугалась ещё больше и смутилась до полного покраснения всего тела, когда увидела, что перед ней стоит со своей свитой командующий Юго-Западным фронтом войск Сибирской республики, генерал армии, знаменитый Алексей Максимович Дарусанов. Кое-как справившись со своими центральной и периферической нервными системами, она, став в стойку «смирно», отрапортовала:
– Друг командующий фронтом, дежурство проходит спокойно, дежурная медсестра рядовая Аронина. Дарусанов улыбнулся и только сказал:
– Вольно, продолжайте учиться, рядовая Аронина.
Затем его стройная, офицерской выправки фигура развернулась по направлению к выходу и тихонько, вместе со свитой, исчезла в ночи…
Как же генерал оказался в отделении военного полевого госпиталя?.. Как, как… Просто он делал инспекционную проверку, вот и всё…
Евгения же, придя в себя, отправилась посмотреть, что творится в отделении. Во второй палате она опять невольно задержала свой взгляд на, лежавшей на кровати у входа, девушке с перевязанной рукой. Она была очень худа и очень молчалива. Видимо, силы и надежда совершенно оставили её после перенесённых мытарств. Единственное, что по-прежнему не хотело оставлять её, это совершенство красоты.
– Бедняжка, – подумала Евгения Лазаревна, одновременно чувствуя к ней зависть, – как зовут-то её? Лариса, что ли?
Верисейская нация, то биш вреи-вериане и вреи низших каст (местные вреи-удеи и, успевшие до войны подняться в Верисею из разных стран, но в основном из СС, вреи-эметисты и вреи-удеи), не ошиблась (если кто забыл к концу этого предложения, то напоминаю, что не ошиблась нация): у нацпремьера были таки ещё гениальные идеи. И самая простая и очень оригинальная из них – это война. Война против Справедливого Союза. Чтоб не выпендривался с ценами на нефть и не издевался над горячо любимыми Шмуликом ихними вреями. Но вы знаете… Да, уровень жизни, конечно, опять несколько приподнялся, когда население Верисеи стало уменьшаться от СС-овских ракет… Но ведь эти ракеты попадали не только в население, а и в кафе… А когда ты не можешь вовремя выпить чашечку кофе… Это уже чересчур… И горячая снисходительно-ироническая любовь нации к своему нацпремьеру и его нацпартии начала потихоньку примерзать.