Ничего не бойся

Яковлев Максим Леонидович

Виталька выглядел супер модно. Мы поздоровались.

— Василь Егорыч, вы случайно не знаете где Игнат? Не могу найти.

— Даже не знаю чем тебе помочь, — сказал я. — Пропал, говоришь? Куда ж это он пропал, твой Гнутый? Мы тут живём себе знать ничего не знаем…

— Василь Егор… Игнат, это ты? — опешил Виталька.

— Тихо, — сказал я своим голосом. — Тихо, и без сюрпризов.

Мы отошли вглубь проулка и стали под липами. Настала очередь друга выслушать всю правду о моём положении.

— Это уже не игра, это жизнь, — сказал он. — Ты хоть понимаешь, во что ты ввязался? Ты обманываешь её и себя,

и знаешь что самое ужасное? Самое ужасное, что это никому не нужно, ни-ко-му!

Я хотел улыбнуться, но он был очень взволнованный, даже злой.

— Ради чего всё это, объясни мне.

— Так надо.

— Ты думаешь она будет благодарить тебя, когда всё откроется: «Спасибо тебе, Игнашечка, что ты так талантливо надул меня!» да? А когда-нибудь, всё обязательно откроется, и ты знаешь об этом не хуже меня. Сколько это продлится, год? два? десять?

— Не знаю.

— Вот именно, ты не знаешь чем всё это кончится и для тебя, и для неё, для всех!

— Не ори.

— Слушай, я всё понимаю, ты хотел как лучше, чтобы искупить вину, чтобы она не оказалась одна и всё такое, но давай прикинем, как можно выбраться из этого, чтобы все остались довольны, я помогу тебе, ты вспомни, как мы с тобой выпутывались из любых ситуаций, ну? — он толкнул меня в плечо.

— Я подумаю, если когда-нибудь станет действительно невмоготу, я позову тебя.

Виталька сильно изменился за это лето, стал взрослее и жёстче.

— Ну как там в Кении? — спросил я.

— Да мы не только в Кении были. Классно! Я там одного слона завалил из карабина, лично!

— Мы там три фильма сняли, я тебе фотки принесу, посмотришь…

— Ну, ты крутой стал. Вит, я тебя очень прошу, не появляйся здесь часто, она может заподозрить, лады?

— Понятно. Как она там?

— Таких болей нет, как раньше. Скучновато ей дома-то, была бы коляска инвалидная… Хотя, мы уже упражнения делаем, врачиха говорит, если заниматься постоянно, то за полгода или год можно встать на ноги.

— Ох, не твоё это дело. Можешь обижаться на меня, Гнаха, но ты дурак!

— Мы же договорились.

— Ладно.

— Мне пора уже, — сказал я.

Мы попрощались.

— Как же я то теперь, Игнат?! — крикнул он в спину.

Я махнул рукой и пошёл к дому.

Осень окончательно вызолотила всё вокруг, повисла тоскливая благодать. Пальчикова принесла нам четыре велка капусты, посидела с Аринкой пока я ходил в магазин, а вечером принесла ещё в ведре кабачков и банку варенья.

— Посмотри, каковские у меня уродились, — похвасталась она, — а ты сам виноват, сам свои загубил, по упрямству своему и по глупости. Вообще, Егорыч, как хочешь, но ты в этом году совсем огород запустил.

Что мне было ответить.

— Не правда, — защищала меня Аринка, — это всё из-за погоды!

Беда с этой Пальчиковой, уходя, вдруг задержалась на пороге и говорит:

— Что-то с тобой не то, Егорыч, с тела спал, как всё равно с болезни, а глаза молодые вон. Уж ты не влюбился в кого?

Тут уж я не сдержался:

— Всё, Пальчикова! ты уже достала меня своими дурацкими намёками, ясно?!

За лысиной я следил, постоянно подбривая её отцовской электробритвой, которую он дал мне. Я старался проделывать это ранним утром, когда Аринка спала. Утро было моей любимой порой. Первым делом кормил голодную Дымку, и топил

печь, благо, что Василь Егорыч научил меня обращаться с ней. А потом, как обычно, шёл в её комнату, так было заведено. Так было всегда. Я не помню ни одного утра, чтобы я не стоял у её изголовья, любуясь ею, — то, чего я не мог позволить себе среди дня, и вставал на колени шепотом прося у неё прощения. Наконец она просыпалась и начинался день я поражался её терпению, никакие боли, никакие болезни и неприятности не могли омрачить её жажды жить в этом доме, о котором она столько мечтала, в доме, который сделался для неё родным: всё что угодно, но лишь бы был этот мир, этот посёлок, этот сад за окном, эти её светлые комнаты, её верная Дымка, её любимые задачки по математике, и эти неизменные вечера, словно специально придуманные для чего-нибудь интересного, для чая с баранками, для разговоров друг с другом обо всём на свете… И в центре всего этого был её обожаемый Папик. И утром и перед сном я слышал от неё одно и то же:

— Папик, ты меня любишь?

— Ну, конечно, — отвечал я, но чего мне это стоило!

— Дай, поцелую, — просила она.

Я наклонялся и она обнимала меня, целовала мои глаза, мои щёки…

Каждый день она делала упражнения по восстановлению двигательного аппарата. В это время я уходил на кухню или в свою комнату, она не хотела показывать, с каким трудом даётся ей каждое упражнение. После завтрака начинались наши занятия по школьной программе, на что уходил чуть ли не целый день, не считая обеда и позднего ужина. Куда ни глянешь — всюду взъерошенные учебники и тетрадки, какие-то карты, линейки, таблицы… В конце концов мне надоел этот каменный век. Улучив возможность я встретился с отцом и притащил компьютер.

— Вот, — сказал я, — это тебе от министерства образования.

Потом появилась и обучающая программа по всем основным предметам, включая даже черчение, но самое главное, с приложением ста задач повышенной сложности по математике для Аринки. Мой интерес к урокам выглядел вполне естественно с точки зрения контроля над ученицей, а посему не вызывал подозрений; я старался не отставать от неё. Я ложился спать, вспоминая про завтрашние дела и сон обрывал меня на какой-нибудь мысли о предстоящей рубке капусты или о ремонте насоса… Вечерами при ясном небе мы настраивали телескоп, уходили земные дела и заботы и всё растворялось в звёздах. Телескоп был устроен так, что в него можно было одновременно смотреть вдвоём, поэтому мы любили обмениваться впечатлениями. Собственно говоря, мы наблюдали не столько саму комету или звезду, сколько её сияние, стоило только как следует всмотреться в него и в нём открывалось нечто такое, что всякий раз вызывало в нас изумление. Аринка была уверена, что перед нами не звёзды, а ангелы.

— А этот зеленовато-палевый, смотри, смотри, они же все разные, видишь?…

— Может быть, — говорил я, приходя в себя от волнения.

Когда же небо затягивалось облаками мы затевали чаепитие с разговорами.

— Угадай, что мне хочется, очень-очень, уже третий день, — вздохнула Аринка.

— Арбуза или жареной картошки, — прикинул я.

— Нет, — сказала она, — блинов! Папик, напеки мне блинов, а? ты умеешь? Ты ещё ни разу не пёк блинов.

— Блинов-то, да запросто.

— Правда? Я просто умираю без блинов, я такая несчастная.