Ничего не скажу

Елистратов Владимир Станиславович

Ничего не скажу

Антонина Сергеевна Гуняшкина – это консьержка в доме, в котором я жил десять лет назад. Я довольно часто меняю место жительства. Так уж сложилась жизнь.

На вид Антонина Сергеевна – что называется, божий одуванчик.

Было ей тогда где-то под восемьдесят. Смотришь на нее – и мурашки умиления бегут, как некие наномустанги от гипофиза к копчику.

Глазки – васильки. Носик – опёночек. Ротик – с икоркой бутербродик.

Но когда Антонина Сергеевна

начинала говорить, вернее, вещать, вспоминаешь, бывало, всю русскую классическую литературу, от Лескова с Гоголем до Маяковского с Бродским.

И все – от Лескова до Бродского – отдыхают.

Собственно говоря, не было бы таких Антонин Сергеевн – не было бы и великой русской литературы. Потому что великая русская литература – это малюсенькая верхушка айсберга, а вот весь миллионнотонный айсберг, который, разумеется, не получает никаких давно уже безнадёжно протухших нобелевских и других премий, – это все те же наши русские консьержки, шофёры, слесари, свекловоды, сержанты, бомжи… Дальше можно было бы извести сотни страниц текста, чего я делать не хочу.

Мне судьбоносно не везёт на верхушку айсберга, но еще более судьбоносно везёт на сам айсберг. И это – моё счастье.

Понял я это недавно. Отсидел в ковидной резервации 2020 года, многое-многое передумал – и понял: какой-нибудь Стив Джобс по сравнению с Антониной Сергеевной Гуняшкиной – это «как плотник супротив столяра» (Антон Павлович Чехов. «Каштанка»). В летние дни Антонина Сергеевна из своего «стеклянного стакана» в подъезде перебиралась на скамеечку у подъезда. Тут мы и беседовали.

Звала она меня «Вовик Стасикович». И на «вы».

– Вот, Вовик Стасикович, такие дела. Смотрю я на современную жизнь и думаю: чёрт ей племянник, этой жизни… Нет, ничего не скажу, стало чисто, культурно, плиткой чуть не небо обложили. Кругом насаждения в виде кустов-растопырок. Цветков-ноготков понасажали – хоть весь Китай пообсажай. А где смысел? А? Скажите вы мне, Вовик Стасикович? Где всего этого процесса смысел?

– Ну, вы, Антонина Сергеевна, и вопросы задаете… Смысл… Еще бы про Бога спросили…

– И спрошу, и сама же и отвечу. Вот что я вам скажу, Вовик Стасикович. Как там раньше называли нашу СССР? «Совок»?

– Да, называли так, Антонина Сергеевна.

– Дебилы так ее называли. А почему?

– Почему?

– Почему что этот самый «совок» – и был самым Праведным и Богонадобным в мире.

– Это как?

– А так. Ничего не скажу, много было бардака. Чёрт-те что творилось. Сидели на трибунах эти… пирамиды из какашков. Простите уж меня, Вовик Стасикович… Тошнить от них хотелось. От этих бесконечных председателёв. Помню я всё, но! Опять же. Были ж люди, миллионы нормальных людей… А они жили как?

– Как?

– Божественно они жили, Вовик Стасикович. Без церкви, без религии, а божественно. Вот, скажем,

женщины. Типа меня. Я к Божеству-то не примазываюсь, но все же. Встает, скажем, женщина с утра. У нее трое. Двоих надо отвести в детский сад, а третьего – в школу. Ибо муж в запое. Хорошо. Покормила всех, отвела. Пошла на работу. Работает, работает… Обеденный перерыв. Обедает она, бедняга? Нет, не обедает. Бежит, голубушка, в магаз. Как в этом самом фильме, где несветная уродина в божественную цацу превратилась. Как его?

– Ну, «Служебный роман».

– Точно. Не пропили вы еще свои шоколадно-мармеладные мозги, Вовик Стасикович. Дальше… Отработала, конец дня. Бежит домой с продуктами. Накормила детей, поспала дай бог часа четыре – и снова здорово. И так сорок лет напролет. Вот тебе и – праведница. А сколько таких было? Миллионы. И без всякого «Господиблагослови». Вот тебе и праведный совок. А сейчас?

– Что сейчас?

– А то. Вот смотрю – девка девкой. Что надо? Сисюли – из каждой можно семерых откормить. Попа, прости Господи, такая, что все мужики оглядываются, включая мертвых. И что? Мужики, дескать, все козлы, детей не хочу: они как понос в парикмахерской. Буду, как его, медитировать. Как буддейские индейцы.

– Буддисты и индусы.

– Точно. Какое у них слово главное? «Ома». У них «ома» – это как у нас «зашибись». У них, у индейцев и буддейцев, все так: сказал тысячу раз «ома» – ты типа Путина. Сказал десять тысяч раз – чуть не Пугачева. Вот сиди себе и долдонь: «ома-ома-ома». Сколько надолдонил – столько и наторговал. И при этом желательно сисюлями и попой трясти. Для вящей достоверности. Для ихних просвещенных попов. Нет, я ничего не говорю: хочешь – тряси. Но это у них. А у нас?

– А у нас в квартире газ, – задумчиво ответил я.

– Газ – это у них там, у газовых пирамид какашечных. А у нас, у нормальных людей, все не так. Вот идет баба в церковь, нет, ничего не скажу: хорошее дело. А ты троих родила? Нет, ничего не скажу, если Бог не дал, не родила. А если дал? Родила? Нет. Ох! Сложное это дело.

– Да, сложное, Антонина Сергеевна.

На этом и закончили.

Дональд энд Дональд

Преподавание по зуму или по скайпу – чистейшая некрофилия. Для меня лично.

Некоторым, впрочем, нравится. Даже очень. А что?

Сидишь себе в тишине и покое, выкатив свое овальное пузико, ляжечка на ляжечке. Ехать, а тем более идти никуда не надо. Дал задание, отключил звук с изображением, съел бутербродик со скумбрией, икнул, включил звук с изображением, изрёк что-нибудь в высшей степени мудрое, пахнущее скумбрией.

С той стороны, в цифровом зазеркалье, – квакающе-булькающие соты. Полная гармония информационной эпохи. Билл Гейтс в многомиллиардной нирване.