Ничего неизменного
Шрифт:
— Достаточно, чтобы мне захотелось ткнуть тебя сигаретой.
— А для того, чтобы ты пошел и сказал Лэа, что любишь ее?
— Штезаль, — Мартин понял, как близок к тому, чтобы треснуть Занозу в ухо. — Да ничего это не даст, станет только хуже.
— Хуже, чем сейчас?
— Слова ничего не значат.
Лэа так говорила. Она не всегда была права, но бывают ситуации, когда слова ничего не значат, и эта как раз такая.
— Ничего не значат? — недоумение в голосе Занозы было таким, как будто Мартин заговорил на карианском, — ты скажешь о любви, скажешь, что любишь. Как сказать о любви без слов? И что может быть важнее?
— А если скажу? — Мартин отвел взгляд. Заноза смотрел слишком уж требовательно, и… слишком глубоко лез в душу. — Что изменится?
— Лэа вернется.
С его убежденностью и убеждением проповеди бы читать. Самые закоренелые скептики не устояли бы. Лэа вернется? Только потому, что поймет, что Мартин ее любит?
— Я же не перестану быть опасным.
— Ты и не переставал. Все три года. Какая разница? Есть более важная вещь, чем безопасность. Более важная, чем вообще что угодно.
— Да-да, я понял. Любовь. А это ничего, что в вопросах любви ты… как бы помягче… теоретик?
— Я-то? — Заноза сунул сигарету в пепельницу. — Теоретик. Но дайны использую на практике. Любовь все меняет. Всегда. Потому что пока ее нет, нет опоры, и душа висит в пустоте. А когда появляется опора, — он пожал плечами и буднично закончил, — любой у кого она есть, может перевернуть мир.
Слишком буднично.
— Ты можешь? — поинтересовался Мартин.
— Все время это делаю.
Умел он быть убедительным. Даже без дайнов. Что-нибудь да срабатывало. Для каждого что-то свое. Для Мартина решающим стало заявление о перевернутом мире. Оно могло бы показаться пафосным, настолько, насколько Заноза и пафос, вообще, совместимы, но только не на перилах построенной упырем плотины, не рядом с мельницей и цехом лесопилки. Взгляд цеплялся за подготовленные к отгрузке стройматериалы, мысль ползла дальше — к строительству домов, расселению Блошиного Тупика, реформе стражи, убийству магов… Заноза переворачивал Тарвуд. Без магии, без доступа к Ядру, без денег — кроме тех, что зарабатывал за счет мельницы.
Тарвуд можно считать миром?
Если и нельзя, то мир Мартина он точно перевернул. Когда сказал, что кафарх не опасен. Когда доказал, что кафарх не опасен.
И перевернул мир Лэа. И неизвестно, что будет дальше, но миры уже перевернуты, отменить это нельзя, значит, насчет этой своей способности Заноза не ошибся.
Значит, и насчет любви мог оказаться прав. Насчет того, сколько в ней силы, и того, что она важнее всего на свете.
Мартин пытался вспомнить, верил ли он когда-нибудь в любовь так же, как Заноза. Когда-нибудь, когда ему было семнадцать? Или хотя бы пятнадцать. Ведь должно же быть время, когда безоговорочно веришь в романтику.
Он не помнил. Если и было такое, то Эрте позаботился о том, чтоб вера не выдержала столкновения с реальностью. Может, ратун Занозы тоже пытался показать своему най реальный мир? А Заноза его взял и убил. Доказал, что любовь
Нет, он не теоретик. Он вампир. Вспомнить девчонок в «Нандо» или Медвежатника с Верной, не захочешь, а поверишь, что любовь сильнее всего. Только у Занозы она вечно или в крови по колено, или вообще убивает.
Глава 23
Кто вам сказал — любовь исключает страх?
Это бывает одно и то же.
Заноза пропадал где-то целыми ночами, появляясь в «Крепости» только вечером и под утро, и почти все время пребывал в глубокой задумчивости. Сегодня явился домой уже после заката. От него снова пахло свежим деревом и он выглядел голодным, как после недоброй памяти возвращения из Мексики. С тех пор, как затеял строить на этом своем Тарвуде дома для нелегалов, он насквозь пропах древесиной и за сутки тратил больше крови, чем в прежние времена за неделю.
— Сегодня мне понадобятся der Schlitzohren, — предупредил Хасан. — Есть одна идея насчет Хольгера. Хватит одного-двух. Но нужны такие, кто умеет пользоваться «Туманом».
— Ок, — голод во взгляде ненадолго сменился любопытством. — Привести их в «Крепость»?
— Нет. Принеси что-нибудь из их личных вещей. И пусть до утра не выходят из-под «Тумана».
— Хочешь проверить кого-то с дайнами ясновидения?
— Хочу проверить нашу собаку. Ясновидящая у нас и так есть, ее и проверять не надо.
— Мухтара? — Заноза заинтересовался по-настоящему, — так вампиры же не пахнут. И вещи вампиров не пахнут.
— Ну, от тебя-то на весь дом опилками несет, — заметил Хасан. И только головой покачал, когда Заноза, развернувшись на пятках, унесся в подвал.
От древесного запаха душ и смена одежды не избавят. Да и ничего в нем нет неприятного. Но какой смысл это объяснять? Мальчик терпеть не может, когда от него чем-нибудь пахнет.
Пока ехали в «Крепость», Хасан объяснил, в чем суть проверки. Объяснения отвлекали от мыслей об авариях и горящем бензине, и помогали не смотреть на стрелку спидометра, которая обычно притягивала взгляд, как магнит иголку. Ну, и, если в идее есть изъян, то Заноза может его разглядеть. Так же, как Хасан находил слабые места в его планах.
Хотя, тут-то все должно было быть просто. Либо Мухтар сможет найти вампиров по запаху, либо нет.
Мухтар чуял Занозу. Легко находил его и в доме, и в «Крепости», и даже в городе. На вопрос «где Заноза?» безошибочно выбирал направление, тянул поводок, радостно вилял обрубком хвоста. Хасан интереса ради не ленился позвонить и выяснить, где носит неугомонного бритта, и всякий раз убеждался, что Мухтар стремится в правильную сторону, просто самонадеянно пренебрегает расстояниями.
— Дело не в запахе, — обронил Заноза.
Прямо сейчас они летели по встречной, и он был слишком сосредоточен, чтобы разговаривать. А Хасана от того, чтоб надрать засранцу уши и хоть так напомнить о правилах дорожного движения, удерживали даже не соображения безопасности, а ощущение, что они едут слишком быстро, чтоб другие водители успели их увидеть.
Можно ли считать помехой на дороге автомобиль, который проносится тебе навстречу быстрее, чем ты можешь его разглядеть?
Аллах! Каких-то четырнадцать лет назад он представить не мог, что будет задаваться такими вопросами.