Ничего страшного
Шрифт:
Папа читал книгу на кухне, что-то помечая карандашом. Мама уговаривала Павлушку спать, а тот упорно смотрел телевизор.
– Всё!
– Ирина подхватила его на руки.
– Пошли быстренько. Уже двенадцатый час.
– Н-ну-у, - он по обыкновению заныл, но сейчас неискренне, для порядка.
Ирина занесла его в комнату, плотно закрыла дверь.
– Давай раздевайся.
– Вытащила из-под кровати горшок.
– Писать хочешь?
– Нет. Давай играть!
– Какие игры! Ночь уже.
– Ну, мам, капельку.
– Во что?
Лицо Павлика оживилось.
– Вот так.
– Он сжал правую руку
– Выбросил из кулачка два пальца.
– Я - ножницы! Я прячусь, а ты меня ищешь.
Он дернулся было бежать из комнаты. Наметил, наверно, куда лучше спрятаться. Ирина схватила его, потянула к себе.
– Нет, сынок, я в такое сейчас не могу играть. Я устала безумно, и ночь уже... Бабушка с дедушкой тоже спать сейчас будут.
– И, чтоб переключить его внимание, поинтересовалась: - Это вы в садике в такую игру играете?
– Угу, - кивнул он недовольно.
– Садись рядышком. Давай поговорим. Да? Садись вот сюда.
Ирина помогла ему взобраться на свою кровать.
– А что это "гари дава волода" значит?
– Да не так! А так: "Камень, ножницы, бумага. Каранда и во вода. Су! И! Фа!!"
– Ну, ну... И что это обозначает? Эта "каранда"?
– Ирине вдруг и в самом деле стало интересно.
– Это игра такая... Кто ножницы, тот прячется.
– Ясно. А с кем ты в такую игру играешь?
Павлик задумчиво уставился на дверцу шифоньера, даже ротик приоткрыл.
– С Андрюшей, наверное?
– подсказала Ирина.
– Да, с Андрюшей.
– А еще с кем?
– С Максимом еще...
– А с девочками играете?
– Нет!
– Он мотнул головой.
– Почему же?
– Не хочим.
– Надо говорить: не хотим.
– Да, не хотим.
– А почему?
– А-а...
– Павлик сморщился.
Конечно, она помнила, знала, как мальчишки в возрасте ее сына да и намного старше относятся к девочкам. Самое яркое проявление внимания - это знаменитое дерганье за косу или на контрольной по математике ткнуть в спину ручкой и прошипеть: "Дай списать!" Но неожиданно Павликово "а-а!" ее покоробило и обидело, и она, не сдержавшись, пообещала с какой-то самой себе неприятной злорадностью:
– Ничего, подрастешь, еще сам за девочками бегать будешь. Просить, чтоб дружили.
– Не буду! Они дуры.
– Ну-ка не смей так говорить! Кто это тебя научил?
Сын не ответил. Повесил голову и старался двумя пальцами оторвать пуговку на рубашке... Досадуя, что затеяла этот разговор, Ирина стала его раздевать.
– А где мой папа?
– не поднимая головы, пробурчал Павлик.
– А?..
– Почему папа к нам не приходит?
"Вот!.. Началось!" Но содрогнулась какая-то одна часть Ирины, другая же была готова, кажется, давно ждала такого вопроса.
И замелькали, мгновенно сменяясь, одинаково темные и безлицые матери-одиночки, страшные в своем безнадежном, глухом одиночестве, и дети, теребящие их, ноюще задающие один и тот же вопрос: "А где папа? Где папа?"
"Да, началось, - стучал кровяной молоточек в мозгу, мешал произнести хоть что-то в ответ, - началось... как у всех..." Сколько она выслушала жалоб безмужних подруг: "Так ужасно - подошел
– Папа?
– выдавила наконец.
– Он далеко живет. В другом городе.
– Он придет?
– Голос Павлика показался ей совсем взрослым, по-взрослому угрюмым; она глубоко вздохнула, чтоб продавить спазмы в горле.
– Да, конечно. Скоро у тебя день рождения. И он приедет... с подарками. Много подарков подарит...
Последний раз Павлушка и Павел встретились месяца два назад. Случайно совсем. Ирина водила его в поликлинику, и по дороге столкнулись... Спросили друг друга дежурно: "Ну, как?" и в ответ услышали: "Да ничего, более-менее". Павел как-то между прочим потрепал сына по голове, поозирался по сторонам и прервал паузу: "Извините, но очень опаздываю. Увидимся как-нибудь". Ирина промолчала, Павлушка, казалось, не понял даже, что это и есть его папа. А теперь вот - всплыло...
– Сынок, давай спать будем ложиться. Хочешь, ложись со мной...
– Нет.
Он дал раздеть себя, залез на свою кроватку, лег, отвернулся. Ирина накрыла его одеялом, поцеловала в щеку.
– Спокойной ночи!
Он промолчал... Ирина выключила свет и тоже легла.
"Ур-род, подонок, - послала мужу с холодной, почти спокойной ненавистью, - показать бы это тебе..."
И снова ей представилось, увиделось будущее. Тысячи и тысячи дней-близнецов, намертво сцепленных между собой, как кольца тяжелой цепи... Тысячи колец, создающих одно огромное, почти непредставимое, но тоже кольцо. И внутри него: домашние заботы, тягостная работа, волнения за сына, которые наверняка будут сильней и сильней; и еще там - пустые, выматывающие разговоры с подругами, со знакомыми вроде Дарьи Валерьевны, стареющие родители, тесная квартира, эта комната, эта кровать, шифоньер, трюмо. Безжалостные вопросы Павлика, а после них - вот такие мысли. Долго-долго, отупляюще одинаково... Говорят, к этому привыкают. Смиряются. Перестают замечать. Хоть бы скорей.
5
Конурка киоска "Табак" давно стала для Татьяны Сергеевны вторым домом. Да и как не стать? Три, а то и четыре дня в неделю с восьми утра до девяти вечера она здесь, на мягком, просиженном стуле, в окружении сигаретных блоков. Перед ней узенькая полоска фанеры, на которую покупатели кладут деньги, а она подает взамен пачки "Союз-Аполлона", "Примы", "Бонда". Под фанеркой ящичек, куда собирается выручка. Если б грабители знали, сколько по вечерам у Татьяны Сергеевны денег, как пить дать давно бы обчистили. Такие капиталы на куреве делаются - никакой водке не угнаться...
Первым делом в зависимости от погоды Татьяна Сергеевна включает или еле живой, годов семидесятых выпуска, обогреватель "Луч" или вентилятор "Вихрь". Вентилятор тоже старый-престарый, крутится рывками, как пропеллер у подбитого самолета; вдобавок он без защитной сетки, и приходится все время быть начеку, чтобы не сунуть руку под лопасти... Какой-то из механизмов необходимо включать обязательно, иначе в два счета задохнешься, отравишься густым, маслянистым табачным ядом.