Ничего страшного

Николаева Олеся

Лазарь согласился начать, предварив свое повествование кратким описанием жанра:

— Во-первых, события должны происходить между Рождеством и Крещеньем, то есть на Святках по определению. Во-вторых, в рассказе должен быть некий элемент недоразумения или мистификации, и в конце концов недоразумение должно быть разрешено, а мистификация разоблачена.

Все задумались над своими сюжетами.

— И в-третьих, все заканчивается преображением жизни. Если этого нет, то это просто байка! — заключил он.

Все многозначительно переглянулись, дивясь серьезности задачи.

— Ну тогда ты и начинай, — сказал игумен Иустин.

— У

меня есть сестра, — повел рассказ монах Лазарь. — Хоть и младшая, а очень строгая и требовательная, то есть требования к жизни у нее непомерные. Гордая такая девица. Самолюбивая. Сама к себе невероятные предъявляла претензии — и нос у нее длинный, и глаза маленькие, и ляжки толстые, и осанка дурная, и походка кривая. Сама же была прехорошенькая. Волосы белые, густые и длинные, глаза голубые огромные, кожа нежно-розовая, гладенькая… Так вот, самой большой гадостью ей казалось, когда кто-то говорил ей:

— Настенька, какая же ты хорошенькая!

Тут она просто взвивалась, считая это за издевательство.

— Ну да, — басом говорила она, — вон какая жирная, страшная!

Мечта у нее была преобразить себя до неузнаваемости — волосы свои шикарные обстричь “а ля тифоз”, покрасить в черный цвет, а на лицо очки надеть… Но мать чуть не на коленях перед ней встала, чтоб она этого не сделала. Вот такая у меня была сестра — была, потому что сейчас она очень изменилась. Ну а тогда казалось ей, что она не только такой неуклюжий жирный урод, но еще и что поет она плохо, и рисует отвратительно, у самой же и голос прекрасный, и слух, и способности к живописи. Но особенно несносна и придирчива была она к окружающим. Прежде всего, конечно, ко мне и к моим друзьям. И нецелеустремленные мы, и расслабленные, и вообще — дураки. Школьный друг мой Алеша, впрочем, зная некоторые ее особенности, частенько над ней подшучивал. Прежде всего — конечно же, отмечал, как она похорошела, на что она ужасно злилась и фыркала. Затем восклицал с удивлением:

— Как же ты похудела!

Тут уж она просто с места вскакивала и кричала, хлопая себя по бокам:

— Ты что! Посмотри, какая жирная! И вообще — хватит надо мной издеваться.

Тогда он переменил тактику и стал ей при встречах сочувственно говорить:

— Какая же ты все-таки страшненькая! Нос у тебя какой длинный, какие глазки маленькие — такие маленькие, такие маленькие, одного даже совсем будто и нет.

Но она и на это злилась, хотя, конечно, не могла не понимать, что он это говорит ей назло. И она ему что-нибудь в ответ такое выдавала — вредоносное. Так они и пикировались все время. Только все это получалось у них не смешно и даже не забавно. И я чувствовал, что они не то что недолюбливают друг друга, но просто даже и терпеть не могут. Во всем они вступали в противоречие, во всем друг к другу придирались, но она еще в разговоре с ним такой менторский тон взяла, словно это она нас старше на пять лет, училка такая.

Придет он

ко мне, она тут же возникнет, влезет в нашу беседу, прицепится к слову и как начнет вещать, словно кто ее здесь спрашивает, сил нет. Поначалу она критиковала нас, почему это мы, сильные молодые мужики, сидим себе преспокойно на кухне, а не ведем борьбу с антинародным правительством. Люди в тюрьмах страдают, в лагерях — вон Сахаров в ссылке, Буковский в заточении, Солженицын в изгнании, а мы — в Москве. Было ей тогда лет четырнадцать. Она обещала, что к шестнадцати годам непременно вступит в какую-нибудь антисоветскую организацию, чтобы нам было стыдно. А Алеша ей назло говорил, что в партию запросится, раз такие самоуверенные маленькие училки-выскочки лезут в диссидентство.

Потом, лет в семнадцать, она покрестилась и сразу стала неистово так молиться, начиталась Игнатия Брянчанинова о молитве и задвинулась — конечно, духовного руководителя нет, в церковь ходит только свечки ставить — к исповеди не идет, не причащается, а только люто постится, ночами поклончики кладет да молится, в общем — вылетела она, что называется, в трубу: и мороз ей уже не страшен, у нее самой в солнечном сплетении огонь горит. А Алеша тем временем поступил в семинарию, духовно грамотный, пригожий, благочестивый. Пришел к нам как-то раз, а она ему — я-де в одном платье могу в лютый мороз ходить, что там твоя семинария, что там эти священники, которые с КГБ… А у самой нос красный — отморозила, пока по морозу раздетая шастала. Алеша как услышал ее речи, испугался, стал ее вразумлять:

— Да как же так, ты по своей воле, своим чином такие вещи творишь, ты ж в прелести.

Она его не слушает:

— Вот, — говорит, — вы Церковь и погубили, потому что не хотите собой жертвовать ради Христа. Надеетесь все на теплую одежду, на рукотворный жар, а у меня жар Христов.

А он ей:

— Да если бы у тебя и вправду был жар Христов, Серафим Саровский ты этакий, разве б ты нос себе отморозила, вон какой висит, красный. Точно слива.

В общем, опять брань, стычки, обиды, подергивание плечом. Потом, к счастью, она к какому-то старцу попала, он ее вразумил, запретил молиться больше положенного ее мирскому положению, благословил подыскивать себе жениха, готовиться создавать семью, поисповедовал, она стала причащаться, присмирела. А тут Алеша появляется. Им бы и помириться, посидеть рядком, поговорить о благочестии… А у него как раз был период, когда он вдруг стал подумывать о необходимости церковных реформ. Говорит:

— Надо богослужение на русский переводить, литургию оглашенных выкидывать — ибо где вы теперь видите оглашенных-то?

А она ему:

— Что-о? Я те дам реформы, раскольник ты этакий!

И опять пошло-поехало… Самое поразительно, что Господь их все время нос к носу сталкивал. То есть Алеша, как ни приедет из Питера — он там уже в Академии учился, — она всегда дома оказывалась. Притом что ведь порой по целым неделям пропадала — то в одном монастыре, то в другом…