Ничего страшного
Шрифт:
Как-то раз они вместе вышли из дома и застряли в лифте. Два часа просидели, пока диспетчер их оттуда не вынул. Сидят в темном лифте, повисшем над бездной, и все о церковных делах переругиваются. Ну дальше уж я не знаю — сам ушел в монастырь. А у меня какие-то его книжки остались. Вот он ко мне в монастырь приезжает и говорит:
— Брате, очень мне те книги нужны. Когда ты в Москву собираешься?
А я ему:
— Никогда. А если тебе книжки нужны, заезжай к нам туда без меня, тебе сестра моя все отдаст, ибо девица при всех своих недостатках весьма
Вот он ей и позвонил, договорились о встрече. Но встретились случайно они еще в метро. То есть он садится в вагон, а там она. Вместе и поехали. Он ей так примирительно говорит:
— Знаешь, я понял, эти церковные реформы — один соблазн. Вон большевики еще пытались все реформировать, а ничего не вышло.
А она ему неожиданно:
— Так то большевики! Как они реформировали-то — огнем и мечом! А нам надо делать это мягко и грамотно. Потому что вера-то закоснела! Обросла суевериями. Надо народ религиозно просвещать!
И опять они заспорили. Так доплелись до подъезда. А там кто-то переезжает, что ли, лифт стоит открытый на каком-то этаже, холодильник выносят, телевизор. Он дверь даже подержал, чтобы все это вынесли беспрепятственно. Пошли пешком. Пока поднимались, она ему:
— Люди должны понимать, о чем они молятся. А им: непщевати вины о гресех. Чего-чего? В церкви поют: в память вечную будет праведный, от слуха зла не убоится. А старухи, знаешь, что слышат? В память вечную будет праведный, пастух козла не убоится. Пастух — козла! — Она даже остановилась между этажами, чтобы перевести дух. — А это все твое извечное фарисейство — сам выучился, а народ — что, пусть в невежестве коснеет, в предрассудках? Да ты знаешь, что они считают Святую Троицу за собрание Христа, Матери Божией и Николы Угодника!
Постояли, постояли, снова двинулись вверх. Наконец пришли, а дверь в квартиру — распахнута. А там какие-то люди хозяйничают. Что-то все таскают, пакуют, опять таскают. Сестра даже подумала, не ошиблась ли она дверью, но нет.
— Переезжаете? — с удивлением спросил ее Алеша.
И тут она опомнилась:
— Воры! — произнесла она с большим удивлением. — Воры! — закричала снова, уже грозно.
Наконец и воры их заметили. Четыре человека. Схватили, скрутили, запихали в ванную, засунули в самую ванну, как они были, прямо в шубах, в зимних ботинках, связали веревками — спина к спине плюс заткнули затычку и включили горячую воду. А сами смылись. Но поскольку рты им не завязали, они могли еще продолжать беседу. И что же — они, будучи в узах, спина к спине, сидя святочным вечерком в низвергающейся горячей воде, ухитрились продолжать свои прения. Алеша даже пустился шутить:
— Ну, слава Богу, хоть ополоснусь с дороги!
А она ему поучительно:
— Жаль, до Крещенья еще два дня, а то было бы это купанье с мистической окраской, очистительное и от грехов, и кое от каких заблуждений…
А вода шумит. А ванна наполняется. А пар идет. А шубы намокают… А он ей:
— От каких таких заблуждений? Историю надо знать. Церковь живой организм. Она обновляется изнутри. Любые рациональные вторжения в ее
А она ему:
— Самые большие расколы и ереси — от невежества.
Вода уже наполнила ванну, шубы, в которых они были, набрякли, веревки намокли, и, кажется, только сейчас они заметили, в каком бедственном положении находятся. Вспомнили про сорок мучеников Севастийских, те, правда, в холодной воде сидели.
— Ну, ученый академист, где твоя молитва? — всхлипнула вдруг сестра.
— А ты, реформаторша, где твое упование?
Однако единодушно решили, что будут вместе молиться Матери Божией и Святителю Николаю — помощнику мореплавателей и вообще всех бедствующих на водах. Ну и запели “Царица моя преблагая”, “Не имамы иные помощи”, “Правило веры и образ кротости”. Сестра моя, повторяю, пела великолепно, сколько бы она сама себя безжалостно ни критиковала. Голос у нее сочный, сильный. Но и Алеша пел чудесно. Так они спелись с первой же молитвы, и потом голоса их звучали в изящной терции, то переплетаясь, то расходясь. Вода меж тем перехлестнула через край ванны и устремилась к новым просторам… Соседка снизу, на которую обрушились сии предыорданские потоки, помчалась наверх. Долго звонила в дверь, пока из-под той не появилась вода, наконец решительно толкнула ее, дверь и открылась, потоки ринулись на вошедшую, она завопила, выскочил сосед справа, ужаснулся, содрогнулся. И тут они услышали дивное пение. Два ангельских гласа вдохновенно взывали к небесам: “Заступнице усердная”, — раздавалось из ванной. “Богородице Дево, радуйся!” И даже “Во Иордане крещающегося Тебе Господи!”. Отважно ринулись на блаженные ангельские голоса и спасли, спасли сих, пребывающих в узилищах… И что? Сестра и Алеша спустили воду, переоделись, вытерли полы, попили чайку с медом и продолжили пение. Вот так. Поют до сих пор. Трое детей уже у них. А он служит в московском храме. Особенно любит праздник Крещенья. Там есть такие стихиры: “Глас Господень на водах вопиет глаголя: приидите, приимите вси Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия, явльшагося Христа”.
— Все есть, — одобрительно вынес вердикт Иустин, — и недоразумение, и разоблачение, и поучительность. И мораль. Всякую дурость человеческую просвещает Господь!
Этот рассказ “про ванну” сразу перебил мне историю, которую я собиралась рассказать. Была у меня историйка о том, как мы — еще до нашего крещения — с моей подругой Надюшкой, незамужней, но обремененной малым чадом, гадали на Святках. Какое-то было народное гадание — жечь на перевернутой тарелке свечой бумагу и рассматривать тень, которую откидывает на светлую стену оставшийся пепел. А кроме того — можно было спросить у свечи: “да” или “нет”. Если “да”, то она колебалась пламенем слева-направо, если “нет”, то вперед-назад. Не помню уже. Поскольку гадала Надюшка. Естественно, о своем замужестве, а я уже была замужем и спрашивать мне, таким образом, было не о чем, поэтому я просто присутствовала, так как ей было “страшно до жути”.
Уселись мы около полуночи у нее на кухне, она достала из холодильника бутылку шампанского, чтобы мы с ней выпили “для куража”, но открыть мы ее так и не смогли, сколько бы ни прилагали усилий — сняли железную проволоку с пробки, а пластмассовая крышка все не поддавалась. Мы плюнули, оставили бутылку на столе, перевернули тарелку, и Надюшка принялась пытать судьбу, а я ее охранять от жути. Ну и сожгла она бумагу, та отбросила на стену тень, и нам показалось, что мы видим голову ковбоя в сомбреро.