Ничей (отрывок)

Козаев Азамат Владимирович

Хитрый Тычок сделал вид, что уходит. Дал круг за спинами и вылез меж локтями других зевак с противолежащей стороны, тишок да молчок.

– Судьбу пытаешь? А что ж?

Безрод ухмыльнулся

– Тебе скажи и ты захочешь!

– Может и захочу.
– Брань улыбнулся в бороду.
– Ступай за мной.

– А далеко?

– Да недалече. И пыль не встанет.

Седой помрачнел, свел брови, обреченно, будто прощаясь с белым светом, взглянул на заходящее солнце, тряхнул сединой и резко вытянул руку.

– Меч!?

– Твой.
– Брань отдал меч. Не пойман -

не вор.

Безрод взял меч в правую руку, сам неподпоясан. За пояса неимением и меч-то ни сбоку подвесить, ни за спину приладить, невышитая льняная рубаха полощется по ветру, в левой руке плащ с калиткой. Брань, уже уходя, из-за спины обернулся. Чего ж медлит? А седой лишь вздернул бороду в небо, прошептал несколько слов и следом двинулся. Будык замкнул шествие. Самые стойкие из зевак потянулись за княжьим ходом вслед, и Тычок - в голове.

– Куда ведет? Куда ведет?
– шептались в толпе.
– Куда?

Здрав прошагал мимо двора кончанского старшины, княжий терем и вовсе не в той стороне, и удивленный ропот толпы стал только громче. Куда, куда? Выпорол бы всех и Тычка первого!
– хмурился Здрав. Иськина корчма. Брань остановился, сделал знак седому пройти следом, цыкнул на остальных, выставил Будыка у входа с наказом зевак не пускать и, смерив толпу недобрым взглядом, скрылся в полутьме.

Тычок потоптался у входа. Боязно, но ведь душит же любопытство, и ужом скользнул-таки мужичонка - лопоток в щелку меж стражем и дверью. Тут-то его Будык и прижал.

– А вот желаю бражки корчмовой!
– заявил сплющенный о доски Тычок.
– Хочу!

– Да уж хватит.
– Будык отпрянул, и корчемный завсегдатай наземь осел.
– С утра все плещешься. Домой иди. Все вот тетке Жичихе расскажу, бражник.

Тычок отошел и почесал затылок. Толпа стала расходиться. Интересно, да ждать уж больно долго. Все одно Тычок будет знать, поутру и раззвонит...

Брань поймал за локоток пробегавшую мимом с пустым блюдом девку, спросил где хозяин, посмотрел куда махнула, кивнул Безроду и пошел первым. Иська Комель правил плетень во дворе, заслышал шаги, не прекращая работы, оглянулся, нахмурился.

– Нажалился?
– зло бросил Иська за спину.
– А зря пришли. Не судное то дело, подумаешь, пыли вкусил! Не убог, не калека, пере...
– Комель обернулся, скользнул глазами по Безродову мечу, осекся, закончил совсем тихо.
– ...живешь.

– Интересуюсь вот, - не церемонясь, Брань за плечо развернул Комеля к себе.
– Сколь день свой ценишь?

– День?
– корчмарь засоображал, зачесал загривок.
– Ну-у, бочка меду от Сиваня до корчмы на горбу, да прочего питева бочонок, пяток поросят, мера пшена, мера гречи...

– А догляд?

– И догляд.

– Множь всемеро.
– Брань, прищурив правый глаз, смерил седого.
– Да пожалуй и еще вдвое.

– С чего бы? Не уразумею.

– А не встал бы ранее. Горюшко, оно ведь споро, сбудешь да не скоро.

Комель вдохнул, да так и остался с грудью распертой, что та бочка. Дошло. Иська побледнел, тяжело сглотнул, перехватило в горле что-то, показал пальцем на седого, потом на себя, поднял на Здрава брови.

– Зенки-то не выкатывай.

Не удержишь. И смотри Иська, доозоруешься. Сляжешь. Не этот - другой укалечит. Да и я за шум взыщу. По миру пойдешь. Смекнул выгоду-то?

Комель выдохнул, кивнул головой.

– Должок на тебе.

Иська почесал затылок.

– Да чудно как-то! Старик стариком, да и меч заперт...
– вздохнул, отпустило, отлегло от сердца. Жив! Должок?

– Чудно то, что стоишь сам. А ведь и вдвоем оставлю, уйду в корчму, нем, слеп, глух, и найдут тебя у плетня поутру калечного да увечного, и скажу, мол, сам дурень виноват, рубаху на груди рвал, у Иськи, мол, пили, да Иську ж побили. Уразумел?

Комель мрачно кивнул.

– Ох, Иська доиграешься! Не досчитаемся тебя однажды, слезьми изойдем горючими, погребем под ивами плакучими. Сломил козел голову по самую бороду, взяло того Фоку и по лбу сбоку.

– Так должок-то, должок-то каков? Комель ненавидяще буравил глазками не проронившего ни слова седого.
– Больно-то не жируй, Здрав свет Молостевич!

– Две седмицы поишь, кормишь, кровом оделяешь. И тебе не в убыток и мне спокойнее.
– Брань хитро покосился на молчащего Безрода.
– А то ищи кого пришлого по всему городищ-щ-щу если что, во всяк двор сунься, всяк хлев обшарь.

– Две?

– Две.
– кивнул Брань, уже уходя.
– И не дури.

– Уж день долой!
– вослед стражнику крикнул Иська.

– Эк шустер, что меч остер!
– Здрав, не останавливаясь, покачал головой.
– Быть тому!

– Откуда же вы такие беретесь?
– прошипел Комель прямо в лицо седому, глыбой нависнув над стариком.
– И все как сокол хищный с небес да на голову честным людям! Как придет напасть, так хоть вовсе пропасть!

А он не старик. Уж как Иська ни стращал, бодался едва не лоб в лоб, пугал, из глаз молнии пускал, криком давил, словом бранил, худосочный да седой с места не отшагнул. И морщины у него не морщины, четкие, ровно ножом резаные, от глаз к вискам разбегаются гусиные лапки, по три с каждой стороны, хоть морщится, хоть нет, от носа к губам - две, три на лбу. Кто ж сказал, что только боги власть имеют над человеком? Старят, молодят, кого годами к земле гнут, а кому и скинут лет десяток, да так, что спина распрямится. Этого так ножичком состарили, что издалека - и вовсе дряхлец, что уже на прямой дорожке да на дровяное ложе, и только вблизи, вот так, нос к носу видать, что к чему, кто богам годами обязан, а кто - людям.

– Не блажи.
– а голос седого не слабее Комелева станет, да только не грохочет как гром, а свистящей змейкой в ухо ползет.
– Сдуйся.

Иська еще мгновение колебался и отошел.

– Ах ты рвань беспортошная, - под нос пробухтел корчмарь, оглянулся да и рявкнул в голос.
– Почестей княжьих ждешь?

Безрод двинулся следом. Иська провел горе-постояльца на самый верх, под крышу, в каморку, где только метлы и ночевали. Но тепло, сухо.

– Вот и спи в тосках да на голых-то досках.
– Комель показал пальцем на свободный от утвари угол.
– Стол положу раненько утром, да поздно вечером, как корчму закрою. Отдыхай, светлый княжь!