Ничто. Остров и демоны

Лафорет Кармен

— Как это случилось, что с весны вы совсем перестали у нас бывать? Вы разочаровались в Эне?

— Нет, — сказала я, опуская глаза, — скорее, пожалуй, это я ей наскучила. Да и понятно…

— Почему же? Она вас очень, очень любит… Да, да, не делайте такого замкнутого, отчужденного лица. У моей дочери только одна подруга — вы. Вот поэтому я и пришла поговорить с вами.

Я увидела, как она играет перчатками, разглаживает их. Руки у нее были изумительной красоты. Стоило ей прикоснуться к чему-либо, и на кончиках пальцев уже проступали нежные вмятинки. Она проглотила слюну.

— Для меня мучительно трудно говорить об Эне. Никогда ни с кем не говорила я о ней… слишком люблю… Можно даже сказать, Андрея, обожаю, боготворю Эну.

— Я тоже очень ее люблю.

— Да, я знаю… Но разве вы можете понять мои чувства к ней? Эна для меня совсем не то, что все другие

мои дети, она неизмеримо больше значит, чем все окружающие меня люди, она царит над всем… Нежность, которую я к ней испытываю, — это что-то невозможное, невероятное…

Я понимала ее. Скорее ее тон, чем слова. Скорее жар, чем смысл этих слов. Она немного пугала меня… Я всегда думала, что эта женщина сгорает от любви. Всегда думала. Еще в тот первый раз, у них в доме, когда услышала, как она запела, и когда, прощаясь, она посмотрела на меня, заставив мое сердце сжаться от тоски.

— Я знаю, что этой весной Эна страдает. Понимаете ли вы, каково мне это знать? До сих пор у нее в жизни не было неудач. Казалось, будто любой ее шаг таит в себе успех. Она улыбалась, и у меня было такое ощущение, будто мне улыбается сама жизнь. Всегда здоровая, ясная, счастливая. Никаких сложностей, затруднений… Когда она влюбилась в этого мальчика, в Хайме…

(При виде моего изумленного лица она улыбнулась грустно и вместе с тем задорно).

— …когда она влюбилась в Хайме, все было как в прекрасном сне. То, что она встретила человека, способного понять ее, как раз, когда кончилось ее отрочество и когда это так нужно, было в моих глазах чудесным подарком природы.

Мне не хотелось на нее смотреть. Я нервничала. Подумала: «Чего хочет доискаться с моей помощью эта сеньора?» На всякий случай я приготовилась не выдавать ни одного Эниного секрета, хотя ее мать как будто бы многое знала. Пусть она говорит, я буду молчать.

— Вы видите, Андрея, что я не прошу вас рассказывать секреты моей дочери. Мне это совсем не нужно. Даже напротив. Ради бога, не проговоритесь как-нибудь Эне, что мне о ней известно. Я хорошо ее знаю, в некоторых обстоятельствах она бывает очень резкой. Никогда бы она мне этого не простила. Да к тому же в один прекрасный день она все сама расскажет. Всякий раз, когда с Эной что-нибудь происходит, я жду, пока она сама мне обо всем не расскажет. И я ни разу не обманывалась. Всегда наступает такой день. Вот почему я прошу вас ничего ей не говорить. Пожалуйста, выслушайте меня… Я знаю, что Эна часто ходит к рам в дом, и вовсе не за тем, чтобы повидаться с вами… Знаю, что она встречается с вашим родственником, которого зовут Роман. Знаю, что ее отношения с Хайме охладились или даже она с Хайме совсем не видится. Да и Эну словно подменили… Скажите мне, какого вы мнения о вашем дяде?

Я пожала плечами:

— Не раз думала на эту тему… Хуже всего, пожалуй, то, что в Романе есть что-то притягательное, хотя человек он нестоящий. Если вы его не знаете, то бесполезно говорить вам…

— Не знаю Романа? — Улыбка так изменила лицо сеньоры, что оно стало, пожалуй, даже красивым. — Нет, я знаю Романа. Давно знаю. Мы, видите ли, учились вместе в консерватории. Ему было не больше семнадцати, когда мы познакомились. Он верил, что мир будет лежать у его ног, и ужасно задавался. Очевидно, талант у него был огромный, но ему мешала лень. Преподаватели возлагали на Романа большие надежды. И все-таки он пошел ко дну. В конце концов все, что в нем было плохого, одержало верх. Несколько дней назад я его видела, и у меня сложилось впечатление, что это человек конченый. Но он сохранил свою артистическую внешность, жесты восточного мага, который вот-вот откроет вам какую-то тайну. Он сохранил все приемы, он обольщает своей музыкой… Я не хочу, чтобы моя дочь увлекалась подобным человеком… Не хочу, чтобы Эна плакала или была бы несчастна из-за…

Губы у нее дрогнули. Понимая, что говорит со мной, она изо всех сил старалась взять себя в руки — даже цвет глаз у нее как-то менялся от напряжения. Потом она закрыла глаза, и тут полилась бурная речь, которая, как река, разбивала все плотины и все уносила за собой…

— Боже мой! Знаю ли я Романа… Слишком долго я его любила, чтобы не узнать… Что можете вы мне рассказать о его притягательности, о его обаянии, чего бы я сама не знала, чего бы не перечувствовала с той остротой, которую словно бы и не притупить ничем… так бывает, если только любишь впервые!

Недостатки его я знаю так хорошо, что и теперь, когда он придавлен и разбит жизнью, — если я правильно представляю себе его жизнь, — мне становится страшно от одной мысли, что моя дочь может увлечься им так же сильно, как

я. Сколько лет ведь прошло… конечно, я не ждала, что жестокая судьба расставит мне эту ловушку… Знаете ли вы, что значит в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет быть одержимой, когда перед глазами только он, только сменяющиеся выражения его лица, в голове только мысли о его настроении — как будто все это нереально, а на самом деле из этих именно обрывков и складывается образ? Нет, не знаете? Как досадно! Да и что вы можете знать? Вон какие у вас спокойные глаза… Ничего-то вы не знаете ни о желании сдержать перехлестывающие через край чувства, ни о немыслимой стыдливости этих чувств. Плакать в одиночестве — вот единственное, что было мне разрешено в юности. Все остальное, что я делала и что чувствовала, подвергалось неусыпному контролю. Увидеть его с глазу на глаз, хоть издали, как видала его я, пусть для этого приходилось торчать по утрам под проливным дождем на углу Арибау и не сводить глаз с подъезда, из которого вот-вот выйдет он вместе с братом и, держа под мышкой папку, примется хлопать того по плечу, резвясь, как только что проснувшийся щенок. Нет, мне ни разу не удалось постоять там одной. Меня провожала служанка, и надо было подкупать ее, эти бессмысленные ожидания утомляли и раздражали ее, они разрушали все ее представления о том, что любовь это… Я отдаю дань независимости Эны, стоит мне вспомнить черные усы и выпуклые глаза нашей служанки. Как она зевала, стоя под зонтом темными зимними утрами… В один прекрасный день мне удалось упросить отца разрешить устроить концерт у нас дома. Роман и я, мы исполняли его произведения. Концерт имел бурный успех. Гости были будто наэлектризованы… Нет, нет, Андрея, сколько бы лет я еще ни прожила, я уже не смогу снова пережить то, что я испытала в те минуты: я была потрясена, когда Роман улыбнулся мне и глаза его повлажнели. Мгновенье спустя, в саду, он уже понял, что означает мое восторженное обожание, и принялся цинично забавляться мною, как кот только что пойманной мышью. Вот тогда-то он и попросил у меня косу.

— Нет, косу ты для меня не отрежешь, — сказал он, блестя глазами.

Я даже и не мечтала о таком великом счастье, чтобы он меня о чем-нибудь попросил. Но жертва была так огромна, так безмерна, что я задрожала. В шестнадцать лет вся моя красота заключалась в волосах. Я носила косу, одну-единственную толщенную косу, до пояса, перекидывала ее на грудь. Коса была моей гордостью. День за днем Роман смотрел и смотрел на нее и все улыбался. Иногда этот взгляд доводил меня до слез. В конце концов я не могла больше противиться и, проведя ночь без сна, зажмурилась и взялась за косу. Резала я ее долго — она была очень густая, а руки у меня сильно дрожали. Горло мне сдавило так, будто неумелый палач попытался его перерезать.

Наутро, увидев себя в зеркале, я разрыдалась. До чего же глупа молодость!.. Я ужасалась, и в то же время смиренная гордость как ржавчина разъедала меня. Никто не был в состоянии совершить такой подвиг… Никто не любил Романа, как я… Когда я посылала ему косу, я вся была во власти того лихорадочного душевного волнения, которое кажется нам таким безвкусным у героинь романтических произведений. Ведь нам нет до них дела. Ответа не последовало. Дома мой поступок воспринят был так, словно на семью обрушилось подлинное несчастье. В наказание мне месяц не разрешали выходить из дому, заперли меня… Однако это перенести было легко. Я закрывала глаза и видела в руках у Романа золотистую змею, часть меня самой. Другой награды мне было не нужно. Но вот я снова встретилась с Романом. Он посмотрел на меня с любопытством.

— Лучшая часть тебя теперь лежит у меня дома, — сказал он. — Я похитил твое очарованье.

А потом вдруг досадливо закричал:

— Зачем ты сделала эту глупость? Зачем бегаешь за мной, как собачонка?

Теперь я гляжу на все это издали и спрашиваю себя, как может наша душа так унижаться, как можно до такой степени поддаться болезни и как мы умеем находить такую радость в страдании!

Ведь я по-настоящему заболела. У меня был жар. Я не поднималась с постели. Так действовал этот яд, это наважденье. А вы спрашиваете, знаю ли я Романа… В долгие дни одиночества я побывала во всех закоулках его души… Отец встревожился. Он стал доискиваться причины, служанка рассказала о моих страданиях… А эта боль, которую испытываешь, когда всю тебя, вплоть до самых потаенных уголков, выставляют на обозрение! Такая боль, словно заживо сдирают полосами кожу, чтобы увидеть мускулы и пульсирующие жилки… Год меня продержали в деревне. Отец дал Роману денег, чтобы тот к моему возвращению уехал из Барселоны. У него хватило наглости взять эти деньги и оставить расписку.