Ничто. Остров и демоны
Шрифт:
Я испугалась, обнаружив, что вокруг опять шумят люди (так волна, совсем черная, остановившись на мгновенье, с грохотом и пеной разбивается об утесы). Огни кафе, уличные фонари ослепили меня светом, когда она опять заговорила.
— Вот потому я и прошу, чтобы вы мне помогли… Только вы или Роман могли бы мне помочь, но Роман не пожелал. Я бы хотела, чтобы, ничего не ведая об этой печальной странице моей жизни, которая вам теперь известна, Эна устыдилась бы Романа… Моя дочь вовсе не то нервное, болезненное существо, каким была я. Она не позволит огню, опалившему меня, сжечь и ее… Я даже ни о чем определенном не могу вас попросить. Мне бы
— Да, знаю.
— Хорошо. Значит, вы попытаетесь помочь мне? Самое главное — не оставляйте вы Эну одну, как все это время… Если она кому и поверит, так только вам. Она считается с вами гораздо больше, чем показывает. Я в этом уверена.
— Все, что от меня зависит, я сделаю, вы можете быть — спокойны. Но не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло.
(Душа моя разрывалась на части, словно измятая бумажонка. Как разрывалась она уже однажды, когда Эна при мне пожала руку Роману).
Болела голова. Я почти могла дотронуться до этой боли рукой.
— Если бы мне увезти ее из Барселоны!.. Вам может показаться смешным, что я не решаю своей властью такой вопрос, как летний отдых. Но у мужа нет сейчас возможностей оставить дела, и Эна защищается, прикрываясь якобы желанием не оставлять отца одного в Барселоне. Луиса очень сердит моя настойчивость, и он, хоть и в шутливой форме, сказал, что я хочу полностью завладеть нашим любимым ребенком. Он говорит, чтобы я ехала с мальчиками, а Эну оставила ему. Луис от нее в восторге, потому что она, вообще-то не очень щедрая на ласку, этим летом проявляет к нему необычайную нежность. Целые ночи напролет я лежу без сна…
(И я представила себе, как она лежит с открытыми глазами рядом со спокойно спящим мужем. Все тело ноет — лежать неудобно, а начнешь вертеться, разбудишь мужа… Она лежит и прислушивается в темноте — скрипит кровать, тяжелеют от бессонницы веки, гложет тоска).
— Пыталась я, Андрея, рассказывать смешные или пошлые истории о Романе. Память моя битком набита ими. Однако на этот путь я отваживаюсь ступать крайне редко. Стоит Эне посмотреть на меня, и я уже чувствую, что вот-вот покраснею, будто в чем-то виновата. Я боюсь, что дочь насквозь меня видит… Отец обещал мне, что с сентября Луис примет руководство мадридским филиалом фирмы… Но ведь до этого времени столько еще может случиться…
Она поднялась, собираясь уйти. Легче ей после разговора со мной не стало. Еще не натянув перчаток, она как-то машинально провела рукою по лбу. Рука была так изящна, что мне вдруг захотелось притянуть ее к себе и разглядывать изумленно эту безупречную ладонь, как иногда хочется разглядывать листья…
Несколько секунд, вся еще во власти тяжелого оцепенения, в которое я впала после этого разговора, я смотрела, как исчезала в толпе маленькая, тонкая фигурка.
Позднее, когда я оказалась уже у себя в комнате, ночь разбухла от тревог и волнений. Мне припомнились слова Эниной матери: «Я попросила помощи у Романа, и он не захотел оказать мне ее». Значит, в конце концов сеньора
Уже на рассвете караван темных туч поплыл по небу; тучи были похожи на длиннющие пальцы. В конце концов они задушили луну.
Наступило утро; сквозь сомкнутые еще веки я почувствовала его приход — будто колесница Авроры безжалостно прокатилась по моему черепу. Меня оглушал грохот — хруст костей, скрежет дерева и железа на мостовой. Трамвайный звонок. Невнятный шорох не то листьев, не то солнечных бликов. Далекий крик:
— Drapaire-e-e! [7]
7
Здесь: Старье берем! (каталанск.).
Раскрылись и тут же захлопнулись створки дверей на соседнем балконе. И мои двери распахнуло сквозняком; пришлось открыть глаза. Я оказалась в комнате, залитой мягким солнечным светом. Было очень поздно. С балкона столовой высовывалась Глория, она хотела позвать вопившего на улице старьевщика; Хуан оттащил ее за локоть и захлопнул двери так, что стекла зазвенели.
— Пусти!
— Я сказал, чтоб ты больше не смела ничего продавать! Слышишь? Не все тут мое.
— А я тебе говорю, что нам нужно есть…
— На это я зарабатываю.
— Ты же знаешь, что не зарабатываешь. И прекрасно знаешь, почему мы еще все не перемерли с голоду.
— Смотри, подлюга, доиграешься…
— А я не боюсь!
— Ах так, не боишься?
Хуан в отчаянии схватил ее за плечи.
— Не боюсь, нет…
Я увидела, как Глория упала и ударилась затылком о балконную дверь.
Зазвенели, крошась, стекла.
Закричала Глория — она лежала на полу.
— Убью, проклятая!
— Не боюсь! Трус!
Пронзительный голос Глории дрожал.
Хуан схватил кувшин с водой и постарался швырнуть его так, чтобы он пролетел над подымавшейся с пола Глорией. Метким стрелком он не был — осколки полетели во все стороны. Кувшин разбился о стенку. Один осколок отскочил и ранил ручку малышу — он сидел на своем высоком стульчике, глядя на все это круглыми, серьезными глазами.
— Ребенок! Смотри, что ты сделала своему ребенку! Дрянь! Еще мать называется!
— Я?
Хуан бросился к перепуганному малышу, который наконец заплакал, и, схватив его в объятия и приговаривая разные ласковые слова, принялся успокаивать. Потом унес, чтобы завязать ему руку.
Глория, плача, вошла ко мне.
— Видела, Андрея, какая скотина? Какая скотина!
Я сидела на кровати. Она тоже села и стала ощупывать ушибленный затылок.
— Ты понимаешь, что я не могу здесь жить? Не могу… Он скоро убьет меня, а я не хочу погибать. Жизнь, девочка, очень хороша. Вот, ты же была свидетелем… Правда, Андрея, помнишь, он сам понял в ту ночь, когда застал меня за картами, что только я одна и пыталась не дать семье умереть с голоду. Разве он не признал при тебе, что я права, разве он не плакал, не целовал меня? Скажи, разве он не целовал меня?