Ничто. Остров и демоны
Шрифт:
Марта не знала, что Висента, подсматривая в двери столовой за приезжими, хватилась девочки и вышла в сад поглядеть, куда она подевалась.
Висента не сказала ни слова. Марта тоже молчала. Но оттого, что служанка застала ее в минуту слабости, щеки Марты покрылись краской стыда. Девочка поднялась, осторожно, с какой-то дикой и трогательной неловкостью открыла дверь и вошла внутрь. Женщина, стоявшая у стены дома, тоже ушла. Залитый полуденным сиянием сад опустел.
Вечер накануне начался, как обычно, скучнейшим семейным ужином. Обеды проходили для
Вечерами Хосе и Пино обсуждали домашние и денежные дела, а Марта отгораживалась от окружающего туманным облаком своих фантазий. Иногда она улыбалась. Это невероятно злило Пино. Хосе почти не обращал на сестру внимания.
В последнее время, с тех пор как стало известно о приезде родственников, Марта начала прислушиваться к разговорам. В ее монотонной жизни приезд этих людей приобретал огромное значение. Пино тоже была возбуждена: Хосе рассказывал, что они привыкли жить в обществе, открытым домом, что у них большие связи.
— Ты приказала вычистить серебро?
— Приказала… Сам их ни во что не ставишь, а меня заставляешь для них в лепешку расшибиться.
Дело в том, что до сих пор Хосе всегда упоминал о своих родных насмешливо и чуть укоризненно. Он говорил, что живут они беспорядочно, что это люди богемы. И из слов Хосе Марта не могла понять, то ли они привыкли к непомерной роскоши, то ли это какие-то полунищие, которые придут в восторг от зажаренного Висентой цыпленка.
В мечтах Марты родные занимали особое место. Слова «люди богемы», «бродяги» рядом с другим словом — «художники» звучали для девочки привлекательно и многозначительно. Таким же человеком богемы, бродягой был ее собственный отец — по крайней мере, так о нем говорили. Только Луис Камино не был художником, и потому эти определения, которые Хосе употреблял с оттенком презрения, не оправдывали и не возвышали его.
— Ну, раз они для тебя такие ненормальные, то не понимаю, голубчик, почему ты вздумал пригласить их сюда; лучше бы ты дал эти деньги мне на платья.
Так в тот вечер заявила Пино. Хосе вышел из терпения.
— Они приезжают, потому что мне этого хочется, понятно? Я рад, что они приедут сюда и увидят, как я живу и что у меня есть. Они всегда говорили, что я ничего не добьюсь и всю, жизнь буду неудачником. Теперь они сами неудачники… Кроме того, их пригласила Тереса. Она сделала бы это, если бы могла. Здесь ее дом, и здесь все поступают так, как того желала бы Тереса.
— Мне это уже слишком хорошо известно. — Голос Пино стал пронзительным. — Я сыта этим, понимаешь? По горло!.. По горло я сыта твоей Тересой.
Раскипятившись, Пино провела рукой по шее. В такие минуты становилось заметно, что один ее глаз слегка косит.
Марта машинально посмотрела на длинный стол, пустой край которого тонул в полумраке. На столе всегда стоял зеленый стеклянный кувшин со свежесрезанными желтыми розами, и Хосе неукоснительно следил, чтобы кувшин постоянно был на месте, потому что когда-то
В столовой, просторной комнате, куда выходили три двери (одна из них служила парадным входом в дом), мебель стояла в том порядке, в каком ее расставила Тереса, — да так было и во всем доме, переделанном перед свадьбой родителей Марты. В той части комнаты, которая сейчас терялась в полумраке, находилась большая лестница темного дерева с навощенными ступенями, она вела на второй этаж. Марта взглянула и на лестницу. Под ней стояли плетеный соломенный диван и большие часы. «Уже время ложиться», — подумала девочка, глядя на циферблат. Спать ей не хотелось, но она торопилась поскорей уединиться в своей комнате, подальше от семейных дрязг.
Казалось, будто за окном идет дождь, — это ветер стучал о стекла нежными побегами плюща.
— Сыта ты Тересой или нет, тебе придется потерпеть, — сказал Хосе.
Тем и закончился разговор.
Немного погодя все трое гуськом поднялись по лестнице. Марта осталась одна в своей большой спальне, где мебель словно плыла по натертому полу. Красивое окно выходило в самую тихую и жаркую часть сада. Оно было открыто, и покой вливался в комнату. Вдруг раздался приглушенный расстоянием долгий стон пароходного гудка. Марта вздрогнула.
Ей всегда казалось чудом, что пароходные гудки через холмы и долины долетают до ее комнаты. И всегда они волновали ее. Глубокая тоска охватывала девочку, как будто кто-то далекий и любимый звал ее в ночной тишине.
«Я тоже бродяга».
При этих словах она улыбнулась, вспомнив своего деда, отца Тересы. То был человек редкой доброты, благородный и образованный. Тереса была его единственной дочерью, а Марта — единственной внучкой. Много лет прожила девочка в его доме в Лас-Пальмас: с тех пор как умер Луис Камино и заболела Тереса — до самой смерти деда. Именно дедушка и сказал однажды, отвечая на ее вопросы:
— Ты не должна обращать внимания, когда твоего отца называют нехорошим человеком и бездельником. Он был немного неудачником, понимаешь? Застрял тут на острове, а такая жизнь была не по нему. Он был из породы бродяг… Потому-то он и поссорился со своей семьей в Мадриде. Рождается иногда на свет такой человек и не находит себе покоя. Он нигде не может остановиться. И вечно его тянет на новые места.
— А женщины такие бывают?
Дедушка расхохотался и погладил ее по голове.
— Нет, женщин таких не бывает. Я, во всяком случае, не видал. Они пошли бы против своей природы.
Тем не менее Марта была уверена, что, несмотря на слова дедушки, в ее характере таилось что-то от бродяги. Она всегда мечтала повидать далекие страны. Гудки пароходов щемили ей сердце.
Когда дедушка умер, Хосе, назначенный ее опекуном, позволил Марте продолжать занятия; но в течение двух лет она занималась не в школе, а в интернате при монастыре. Ей бы нравилось там — она всегда легко привыкала к новой обстановке, — но ее тяготило сознание, что она заперта. Позже Хосе, постоянно живший в усадьбе, женился на сиделке Тересы. Свадьба состоялась прошлой весной. После этого Марту взяли из интерната, и она вернулась в школу.