Ничто. Остров и демоны

Лафорет Кармен

— А вы?

— Я уеду… Когда-нибудь. Когда смогу… Когда буду знать, что мне делать. Можешь смеяться, Марта, над мужчиной, который даже не умеет быть мужчиной. Когда этот болван выкрикнул те слова, ты думаешь, я возмутился?.. Я знаю, он говорил правду. Нет, я не знаю, но спрашиваю себя об этом каждый день. Каждый день — вот уже два года. Если бы она захотела, сегодня она была бы со мной.

— Нет, нет, не может быть… — Марта перепугалась.

— Может… Это правда. Зачем она там, для чего?

Пабло говорил все возбужденнее, но почти не двигался. Марта, затаив дыхание, слушала его.

— Конечно, что касается меня… Плевать мне, что ее здесь нет! Гром и молния! Все, что она сделала, уже прощено… забыто. Я не хочу больше ее видеть, но только

думаю иногда: а вдруг ее сейчас уже нет на свете. И тогда, девочка, у меня разрывается сердце… Я знаю, что для меня лучше никогда больше не видеть ее, и я снова начну писать в своей манере, с душой, создавать картины, полные жизни, какие нравились ей… Но для этого мне надо вернуть себе чувство собственного достоинства. Когда я рядом с ней, я этого не могу, но я хочу, чтобы она знала, что я чего-то стою… Рядом с ней я не человек, я кукла, я сумасшедший… Как я плакал! Или ты думаешь, мужчины не плачут? Я рыдал от ревности и не мог оставить ее, потому что она такая беспомощная… Да, она нуждается во мне. Нет ничего лучше, чем видеть ее слезы. Но когда настолько любишь человека, нельзя жить с ним вместе, никогда не делай такой глупости. Нельзя… Были же у меня дела поважнее, чем любовь к какой-то женщине, к ее телу, которое хочется целовать и унижать, которое отравляет минута за минутой всю, всю твою жизнь… Но теперь-то уж она меня не поймает. Пусть даже на коленях просит вернуться… Я никогда не вернусь… Ты веришь мне? Нет, если она и напишет, я не поеду. С тех пор как я здесь, от нее ни строчки. Друзья — те пишут, передают, что Мария здорова. Если она захочет, она напишет, чтобы я вернулся… Она не может быть одна — когда она потеряет то, чем живет теперь, она вспомнит обо мне… Но моя бессмертная душа тоже нуждается в спасении, как по-твоему? Есть на свете много прекрасных тел, которые не сводят с ума… А искусство — одно. Это единственная страсть, которую нельзя проституировать, нельзя забыть. Я был несчастен, несчастен до безумия оттого, что не мог писать. Теперь я могу…

Не оставалось сомнения, что Пабло пьян. Он попробовал затянуться сигаретой, и его снова начало тошнить. Он отбежал к углу церкви и наклонился там, держась за стену. Марта подняла трость, упавшую на мостовую. Теперь она не чувствовала ни малейшего отвращения. Пабло внушал ей не отвращение, а нежность. Он был рядом с ней, беспомощный, жалкий и все-таки замечательный. Она слушала его сбивчивое признание, такое искреннее в своей неосознанности, и была счастлива, что ей доверили такую большую тайну. И то, что она видела художника в таком состоянии, тоже не претило ей, а наполняло гордостью — ведь не кто-нибудь, а именно она была рядом с Пабло в эту минуту. Выпитое вино кружило ей голову, придавая всем ее чувствам необычную приподнятость. Этот день походил на странный сон.

Часы на соборе пробили один раз. Час ночи. Пабло с трудом оторвался от стены и вернулся к Марте; волосы девочки светлели в темноте.

— Веди меня, детка… потому что, если мне не изменяет память… если мне не изменяет память, необходимо доставить тебя к твоим родственникам… Идем!

— Так вот, — продолжал он, поворачивая голову к Марте, — я говорил тебе об искусстве. Оно не терпит соперничества… Искусство — это тоже демон. Демон, Который никогда не дает тебе покоя… Но любовь, когда она становится греховной как моя, попирает все, высасывает кровь и жизнь. Искусство уходит. И тогда уже не важно… Тогда уже ничто не важно. Но теперь я знаю, для меня искусство — главное. Хотя бы она и захотела, я не вернусь, слышишь? Я мог перейти к красным. Мне все равно. Но я хотел, чтобы она вернулась ко мне, а не я к ней… Приказывать должен я, понимаешь? Я хочу освободиться и писать… Я не желаю, чтобы меня терзали ревность и сомнения… Не желаю!

После этих непонятных слов художник замолчал. Он больше не проронил ни слова, так же как и Марта. Слышались только их шаги да все более уверенный стук трости о мостовую.

В доме дяди светились окна первого этажа. Свет просачивался сквозь опущенные жалюзи. Может быть, родные вернулись

и сидят там в старинном кабинете Мартиного деда?

Девочке не хотелось отпускать Пабло. Остановившись у подъезда, она схватила его руку в свои. После того, что он был так близко, принадлежал только ей, она не могла с ним расстаться. Пусть он говорит, пусть скажет хоть что-нибудь, пусть останется здесь…

— Идемте… Войдите со мной…

Он снова достал платок и быстро вытер лицо. Это нервное движение Марта заметила у него только сейчас. На улицах, выметенных ветром, было довольно свежо; Марта почувствовала это, но Пабло, видимо, было жарко.

— Девочка… прости меня, идиота, я, наверно, до смерти надоел тебе… Я уже давно не пью, я не люблю вино, и теперь у меня немного кружится голова. Я, вероятно, был назойлив и груб. Думаю, ты больше не захочешь иметь дела с твоим другом художником. Его тоже мучит демон. Демон, которому не стоит попадать в лапы… Не стоит…

— Никогда… никогда я не любила вас так, как сегодня. Никогда, даже когда я влюблюсь, я не полюблю никого так, как вас. Я никому не расскажу того, что видела и слышала.

Пабло взял ее за подбородок и печально посмотрел на юное личико, казавшееся бледным при свете фонаря, заглянул в узкие блестящие глаза.

— Я желаю тебе никогда не влюбляться, малыш. Иметь пятнадцать лет от роду и быть такой, как ты…

— Мне шестнадцать…

— Шестнадцать… это ужасно. Тебе предстоит пережить еще столько неприятностей… Прощай, Марта Камино, спи спокойно… Я наговорил много нехорошего — забудь про это. С каждым днем я убеждаюсь, что становлюсь все более смешным.

Он оставил ее у дверей дома и ушел.

Разбитая, она опустилась на ступеньки и долго плакала. Она плакала, облокотившись на колени, закрыв лицо руками. Ее плечи судорожно вздрагивали. Марта не могла остановиться, В слезах она находила странное, почти мучительное утешение и сладость, гордость, счастье. Она плакала долго, очень долго, ни о чем не думая… Когда поток слез начинал иссякать, к горлу подкатывалась новая волна рыданий. У нее ломило все тело. Ее душа омылась и стала богаче. Почему-то она чувствовала, что плачет не от слабости, и не стыдилась своих слез. Впервые в жизни ей казалось, что в плаче есть нечто прекрасное.

Марта очень выросла за этот день, за часы, отделявшие ее от сияющего рассвета. Но она об этом даже не подумала.

X

В феврале народилась новая луна. Сначала на небе появилась узкая кривая полоска, похожая на обрезок ногтя. Дни шли, и она, округлившись, все ярче сияла над полями Алькора. Все смелее и смелее освещала ущелья, банановые плантации, три утеса над морем, сторожащие остров, освещала виноградники на склонах горы Лентискаль и черных отрогах Бандамы, в глубоком кратере которой лунный свет тускнел, становясь неверным и робким, как в бездонном пруду.

Каждый вечер, возвращаясь в усадьбу, Марта следила за растущей луной. Порой ветер пробегал по низкорослым тамарискам, и они шевелились в темноте, совсем живые, иные, чем днем. И каждый вечер луна светила все ярче: в ее сиянии уже можно было различить цвет лепестков бугенвиллеи: Марта написала стихотворение в прозе о старых козлоногих демонах, которые, подпрыгивая, пляшут в лунном свете среди скелетов зимних лоз.

Если бы кто-нибудь поклялся ей, что прежде чем пойдет на убыль холодное, сверкающее, уже почти круглое светило, ее постигнет большое горе, — она бы не поверила этому. В те дни душа Марты была открытой и доверчивой. Она ходила с высоко поднятой головой, чувствуя, как мягко струится по жилам горячая кровь. Словно бросая вызов зимнему холоду, она ни разу не надела чулок, — ее голые ноги не стыли на свежем февральском ветру. Она жила и пила жизнь большими глотками. Любое забавное происшествие заставляло ее смеяться до слез. Иногда Марта краснела от гордости, вспоминая, что она — лучший друг доверившегося ей необыкновенного человека, который приехал на остров, быть может, только затем, чтобы вдохнуть в нее силы и озарить ее жизнь. Но об этом она никогда не говорила.