Нигде посередине
Шрифт:
О совершенно волшебных зимних каникулах рассказывать не буду: все две недели слились в одну кашу, и разобрать сейчас, где, когда и что произошло, уже нет возможности. Мы виделись каждый день, бродили по заснеженному Андроникову монастырю, не помню куда ещё ездили, купили на какой-то толкучке пластинку The Doors, которую я заслушал до того, что иголка начала проскальзывать, и песни эти до сих пор у меня прочно ассоциируются с запахом той зимы. Пожалуй, вот что остаётся – не сухие факты, а запах и вкус того времени, который словами как-то не очень-то и перескажешь. Почему-то нам было не скучно просто бродить по зимним улицам, а по вечерам сидеть у неё на кухне и неторопливо пить чай, грея о чашки закоченевшие пальцы. Васька ползал по мне вверх-вниз, и мой клетчатый шерстяной свитер насквозь пропах его мочой. Мы о чём-то разговаривали, за окнами темнело, наступала ночь, а разговор не прекращался. Андрюха, институтский мой кореш, выдававший себя за знойного бабника, всё допытывался у меня: ну о чём же я со своей девушкой могу так долго разговаривать? По его представлениям, не было разницы между «поговорить» и «уболтать», и он, похоже, сочувствовал мне, что мне приходится тратить столько слов на такую простую задачу. И, конечно,
В самом конце зимних каникул моя мама с отчимом, отдыхавшие с маленькой Машкой на подмосковной турбазе, предложили мне поменяться с ними местами и поехать на турбазу выгуливать Машку, а они, мол, поживут несколько дней в Москве одни. Я полагаю, им тоже хотелось на пару дней уединиться без маленького настырного спиногрыза, а нам с Настей предоставить по совместительству тоже некую самостоятельность и романтическую свободу. Настю они в то время никогда ещё не видели; она почему-то очень избегала знакомства с моей семьёй и стала появляться у нас только к концу первого курса, и то как дикая кошка: сначала мельком на лестнице, потом заходя в коридор «буквально на минуту», потом присаживаясь, не раздеваясь, на краешек табуретки на кухне, и только потом уже дойдя до комнат. Я, естественно, обрадовался идее поездки на турбазу, поскольку имел какие-то смутные надежды на ту самую романтику, но вокруг нас вилась четырёхлетняя Машка, которая сразу влюбилась в Настю и не отходила от неё ни на шаг. Стоило нам выгнать её в коридор, чтобы пошла поиграла в холле с другими детишками, и хотя бы присесть на одну кровать, как тут же дверь распахивалась, влетала Маруся и начинала тарахтеть: «Питя! Питя! Там нет никаких детей, ни на втором этаже, ни на четвёртом! И каруселей нет, я всюду проверила! И клоунов нет! Ты мне что, неправду сказал?» Так что под этот щебет романтика как-то скукожилась и усохла, хотя мне вполне хватало того, что я вижу её целые сутки напролёт и по ночам слышу её дыхание на соседней кровати. Ходили смотреть на звёзды, и Настя морозной ночью показывала мне созвездия.
– Вот это Орион, видишь? Я вон там, над горизонтом – Андромеда. А вот прямо у нас над головами, посмотри, видишь – кучка звёзд? Это Плеяды. Если ты можешь рассмотреть одиннадцать звёздочек, то значит у тебя всё в порядке со зрением.
– Насть, ну какие Плеяды? Какая Андромеда? Я на всём небосклоне вижу три звезды, из которых две – это фонари, а третья, не иначе, самолёт.
Она смеялась – ах ты, слепындра!
Очки, круглые, как у Джона Леннона (о Гарри Поттере тогда ещё, к счастью, не слышали), мы купили мне с денег, заработанных сбором яблок в Воронеже, уже на четвёртом курсе. Бабушка моя, посмотрев на меня в очках и выслушав меня, сказала:
– Нет, на Ленина нисколько не похож. Похож на Лермонтова.
Я даже обрадовался, если честно.
Бабушка, из всей моей родни, познакомилась с Настей первая, и то потому, что мне удалось уговорить её зайти, сказав, что бабушка сидит в своей комнате, смотрит телевизор и, пока ночной эфир не кончится, на кухню не выйдет. Но бабушка каким-то чутьём, сквозь включённый на полную мощность телевизор, почувствовала в доме постороннего человека и вышла знакомиться. Потом она рассказала всей остальной родне своё впечатление во всех деталях (впечатление, разумеется, было высшей категории), и меня стали теребить и просить наконец-то предъявить Настю на обозрение. Это, конечно, привело только лишь к обратному результату, Настя спряталась в свою раковинку вместе со всеми рожками и усиками и даже по набережной отказывалась гулять, опасаясь случайной встречи. Выманили её оттуда только полгода спустя, и то хитростью.
Когда мы не могли видеться, я поздними вечерами ходил в автомат на углу Комиссариатского переулка звонить ей, поскольку многое из того, что мне надо было ей сказать, сказать по домашнему телефону было нельзя. Скармливал двушки автомату, курил ароматизированную «Вегу» и пытался расслышать её голос, прижимая трубку к уху через шапку – трубка была ледяная на морозе, микрофон быстро покрывался капельками испарины и пах мокрой пластмассой и всеми ртами, которые дышали в него до меня. Это было место сбора всех местных алкашей; в промозглой будке с разбитыми стёклами стоял устойчивый запах мочи, и меня мутило от этого запаха и от сигарет, которых стало тогда неожиданно много.
Между тем не виделись мы часто подолгу. У каждого был свой независимый круг общения, в который второй не мог или не хотел входить; я тусовался с институтской компанией, ездил в общагу на студенческие попойки и иногда оставался там ночевать. По вечерам я плотно работал в институтской лаборатории, пытаясь навёрстывать образование, которого лишился, не поступив на биофак, и зачастую проходило по два-три дня между встречами. У Насти были свои подруги, и я не хотел вносить диссонанса в их девичник; меня, впрочем, туда и не звали. Был у неё и биофаковский круг общения, к которому я, разумеется, не мог принадлежать, и, конечно, был Босс, который не выпускал её из поля своего притяжения. Так что не было короткого поводка, поводок был достаточно длинный, даже и не поводок, а так, какая-то ниточка, которая между нами протянулась, и достаточно эластичная ниточка: потянешь – вроде и нет никакого сопротивления, а перестанешь тянуть, и тут же тебя отбрасывает назад, к центру суммы векторов сил. Центром суммы всех сил стала, несомненно, Настя, и куда бы я ни шёл, и с кем бы ни пил, и чем бы ни занимался, это мягкое пластическое натяжение всё время ощущал, как лёгкий голод. И я почему-то тешил себя надеждой, что в этом мире я тоже для неё не просто ещё одна деталь меняющегося пейзажа и что это натяжение действует на нас обоих. Тогда я так и не смог толком понять, был ли я прав в своих фантазиях или заблуждался. Не могу и сейчас. Тогда меня это тревожило и раздражало; сейчас, наверное, это уже
– Пожалуйста… приручи меня.
Мы садимся за стол ужинать – это семейная традиция, что за ужином вся семья собирается вместе и мы болтаем о происшествиях дня, кто чего видел, что делал, какие у кого заботы и тревоги, кто что напортачил и кому кто нахамил. Это хороший момент, чтобы устроить правёж детям, если есть за что или просто под горячую руку подвернулись; иногда же мы просто дурачимся и несём чепуху, если настроение хорошее и вина к ужину была целая бутылка, а не уполовиненная. Так и в этот раз, слово за слово, и разговор заходит о том, как надо красиво делать предложения. Дашке двадцать лет, ей по возрасту полагается интересоваться такими вещами, Нюрке четырнадцать, и, хотя «fuck your ladylikeness» [2] – это наш постоянный рефрен, но всякая романтика её тоже затрагивает, хотя преимущественно в плане чисто поприкалываться над тупыми адептами канонов.
2
На русский можно примерно перевести как «ни хуя я вам не леди».
Ну, как делают предложения в Америке, все, наверное, знают. По ритуалу полагается дорогой ресторан, шампанское, торжественная обстановка, барышня, конечно, делает вид, что ни о чём не догадывается, но нацепляет лучшее платье и проводит полдня у визажиста, чисто на всякий случай, подают десерт, и тут как бы внезапно, из-под стола – оп-па, вот она и заветная коробочка, а в ней колечко во-о-от с таким бриллиантом, чтобы завтра все коллеги точно заметили и уссались от зависти. Ну, или вот такой вариант, для романтиков. Стоим около водопада, любуемся. Место туристическое, полкилометра от парковки, вокруг много народа, водопад действительно очень красивый. Подваливает чувак ко мне, говорит: «слушай, будь другом, сними маленькую видяшку меня с моей девушкой на фоне водопада, чисто на память». Ну, обсуждаем, где мне встать, чтобы ракурс был наиболее выгодный, он показывает, на что нажимать, просит нажимать по его знаку. Подаёт знак, я запускаю запись, и тут он – хлоп на колени, и – оп-па, вот она и коробочка. Ну, она, естественно – уи-и-и-и-и-и, а он ей что-то бормочет, а она такая: йес, йес, йес, и тут сразу чмок, чмок, чмок, и все вокруг говорят «а-а-а-а-а-а-ах-х-х!», и хлопают в ладоши, и говорят им всякие хорошие слова, такое прямо ми-ми-ми, и я это всё, разумеется, документирую на его планшет. Ну, для особо продвинутых существуют экзотические варианты – забраться на какую-нибудь гору покруче, или на вулкан, чтобы создавал иллюстрацию жарких чувств, и тут, на вершине, под куполом неба – оп-па! И, естественно, уи-и-и-и-и, и йес, йес, йес, и чмок, чмок, чмок, и ми-ми-ми. Это то, как нормальные люди это делают.
– Папа, – начинает подначивать меня Дашка, – а расскажи, как ты маме предложение делал!
Ну, и Нюрка, конечно, тоже сразу: да, да, расскажи, расскажи!
– Да ну вас в жопу, – говорю, – я вам уже много раз рассказывал, чего повторяться, вы и так всё знаете.
– Нет, ну расскажи ещё раз! Правда, что ты возле мусоропровода её замуж звал?
– Правда. А что, тепло, светло, и ходить далеко не надо. И никто не подслушивает.
Дети давятся от смеха, предвкушая цирк.
– А колечко дарил?
– Дети, ну вы вообще вне контекста. Ну какое на хрен колечко по нашим студенческим доходам? Я же даже стипендии не получал. И к тому же, где вы видели, чтобы мама носила колечки? Вон, у неё целая шкатулка побрякушек, вы когда-нибудь видели, чтобы она её открывала?
– Ну расскажи, расскажи, расскажи!
И папа, подобревший от хорошего ужина и бокала любимой риохи, откидывается и рассказывает.
– Ну, слушайте, дети, и запоминайте. Вот нас не будет уже, а вы будете своим внукам рассказывать, какие у них были дикие предки, а те расскажут своим внукам, и история эта переживёт века. Папу своего вы, слава Богу, знаете как облупленного. Среди его многочисленных пороков и изъянов есть и такой, что он живёт с постоянным шилом в заднице и непрерывно должен изобретать себе проекты и их продвигать. Если проект застаивается и пропадает движуха и развитие сюжета, папе делается скучно, и он впадает в чёрную меланхолию. Эта потребность – завернуть за следующий угол и посмотреть, что там находится, неоднократно выходила ему боком, но что уж тут поделаешь, таков уродился. Мама, конечно, может не одобрить то, что я сейчас скажу, но мама – это тоже некий такой проект длиною в жизнь и с лихо закрученным сюжетом. А в период, так сказать, начального развития каждый проект обязан развиваться семимильными шагами – ну, примерно, как ребёночек растёт быстро, пока маленький, а потом замедляется в росте. Так вот. Мы с мамой знакомы со своих, точнее, с её четырнадцати лет, да, Нюрочка, не надо охать и закатывать глаза. Ей было столько лет, сколько тебе сейчас, когда мы встретились, ну, может, на полгода старше она была. А ты, Дашка, вообще молчи, в твоём возрасте мы были уже давно женаты и жили самостоятельно. Так что вот. А плотно дружить мы стали только в начале института – университета, когда нам было по шестнадцать-семнадцать. И за первые полгода такой плотной дружбы прошли довольно длинный путь – от людей практически незнакомых до людей практически самых близких друг другу. Да, не надо закатывать глазки, мама этого не любит. Но, дойдя до этой стадии, стало непонятно, что делать дальше. Движуха вот эта самая как будто начала пропадать, проект начал пробуксовывать. А дело в том, что самое-то главное слово так пока и не было произнесено вслух. То есть дружить-то мы дружили, и даже с вполне отчётливо обозначенной романтической окраской, но дружба – это одно, а любовь – это другое, и надо чётко отграничить одно от другого, провести линию и назвать вещи своими именами, чтобы не было недоговорённости. Да, папа, плюс ко всему, ещё и прямолинеен был, как юный носорожек. Заветное слово жгло гортань, а высказать его всё как-то не представлялось случая, и папа смущался, мялся, находил предлоги, почему бы не сегодня, и увиливал от неизбежного.