Нигде посередине

Казьмин Дмитрий

Биокласс между тем подходил к концу. Как-то незаметно и ничем не запомнившись прошли экзамены, настал последний, выпускной вечер. Не знаю почему, но Анищина мама Екатерина Сергеевна поручила именно мне (чрезвычайно странный выбор, поручила бы Евтихину, Евтихин обаятельный) от лица всего класса презентовать Галине Анатольевне какой-то ценный подарок, судя по объёму и габаритам, не иначе как каталог картинного собрания Лувра. Я же был мальчиком стеснительным и зажатым, и вот так просто встать, взять слово, сказать какие-нибудь тёплые и непринуждённые слова и вручить подарок от всех мне было что нож острый. С этим кирпичом за пазухой я и промаялся весь вечер. Прошла официальная часть, вручение аттестатов и чествование передовиков,

потом неофициальная, кажется, что-то даже пели, возможности встать и вручить появлялись и упускались, я же сидел потный и красный как рак, в обнимку с чёртовым фолиантом, и просто не мог заставить себя встать и что-то произнести. Мамочки сначала подбадривающе кивали мне с задних рядов, потом стали делать бровями вот так, потом начали настойчиво жестикулировать, а в конце концов, уже под самую завязку программы, отобрали, наконец, проклятый подарок и вручили его сами, уже, кажется, просто в коридоре, поймав Галину Анатольевну на ходу. Праздник был испорчен бесповоротно. В расстроенных чувствах я забрался в тихую рекреацию на третьем этаже и долго стоял, упёршись лбом в стекло, смотрел на начинающее голубеть небо и думал о том, какой же я несчастный, нелепый дебил и хорошо бы пришла Аська и сказала мне, что это не так. Примерно в это же время в такой же рекреации на другом конце этажа сидела Аська, точно так же сбежавшая от шумного торжества в растрёпанных чувствах, и думала о том, что хорошо бы кое-кому тоже пришла в голову идея сбежать, и именно на третий этаж. Спускались мы по разным лестницам и о совпадении узнали друг от друга лет через двадцать в случайном разговоре. Оно, впрочем, и к лучшему.

Потом мы долго не виделись; я ухитрился тяжело заболеть перед самыми вступительными экзаменами, мне было не до любовей. Поступив или не поступив кто куда, мы с уже бывшими одноклассниками стали строить планы на август. Мы с компанией мальчишек собирались поехать на Белое море с байдарками и активно планировали поход. Аська и многие другие, приближённые к внутреннему кругу Галины Анатольевны, поехали с ней в Эстонию пасти малышей из нового набора. Наша подготовка к походу шла ни шатко ни валко, кто-то, кто сначала изъявил желание поехать, отвалился, компания сужалась, маршрут укорачивался, группа разбредалась как стадо кошек, энтузиазм и напор отсутствовали, становилось неинтересно.

Момент, когда я понял, что не поеду ни на какое Белое, я помню очень хорошо. Момент произошёл на Рогожском Валу в районе Абельмановской Заставы. Я шёл к метро в направлении Пролетарской и оборачивался назад, надеясь поймать трамвайчик. На душе было скверно и грустно, и не отпускало ощущение, что лучшие годы позади, биокласс кончился, все разбегаются, дружбы рушатся, у всех своя жизнь теперь, ставшие родными рожи уплывают каждая в своём направлении, и никаких этих ниточек уже не соберёшь опять, не свяжешь из них ничего, вся ткань расползается по швам, рвётся, и вообще непонятно, как жить дальше в этом мире одному, гадость. С этими печальными размышлениями я добрёл до трамвайной остановки и уставился на фонарный столб, заклеенный объявлениями. Столб был серый, как и все другие столбы в Москве, но мне кажется, что, пройди я сейчас по Рогожскому Валу ещё раз, я его безошибочно нашёл бы среди других.

Столб спросил меня:

– А кого в биоклассе тебе больше всего жалко потерять навсегда?

И сам же ответил себе:

– Небось не мальчишек же, а Асеньку Литвинцеву, да? Признайся, ведь прав я, а?

Асенькин образ предательски всплыл на его облупленной поверхности, удачно совпав с сеткой трещин и сколов в многослойной краске. «Чёрт, – подумал я про себя, – сучий столб, какое тебе до Асеньки дело?»

– А Асенька-то в Эстонии, да… – сказал столб. – И много кто ещё из твоих.

– Ага, – сказал я. – Но что ей-то до меня? Она давно в Париже, мы снова говорим на разных языках. Ты, столб, небось хороших песен-то и не знаешь?

– Знаю, знаю, –

засуетился столб. – Ещё и такая есть: когда вода всемирного потопа вернулась вновь в границы берегов…

– Заткнись, – сказал я столбу, – без тебя тошно.

– А ты в Эстонии-то давненько не был… – сменил пластинку столб. – А когда-то каждое лето ездил… а там сейчас грибы пошли, маслята, и малина, и рыбалка… и Асенька неподалёку…

Я пнул его ногой.

– Ну ладно, ладно… но небось на твой старый дом-то в Эльве интересно посмотреть? Как он там без тебя? Стоит ли ещё? Может, там и комната твоя старая тебя всё ещё дожидается? А то смотри, отложится Эстония от Союза, и не попадёшь туда больше никогда. Последний шанс. И с Асенькой тоже, кстати, последний. Это я тебе точно говорю. Такие девушки неокученными долго ходить не будут.

– А чего делать-то, столб? – запаниковал я. – где Эстония, где Белое, а где я?

– Нахуй Белое, – сказал столб строго и развязно одновременно. – Беги-ка ты на Ленинградский вокзал, спроси билет до Тарту, вдруг да билеты в плацкарт на послезавтра будут? Послезавтра, запомнил?

И столб, мне показалось, покачнул лампой.

Подошёл трамвай. Я доехал до метро и, ещё сам не веря в то, что я делаю, поехал на Комсомольскую.

2

За те четыре года, что я здесь не был, Эльва сильно изменилась – это я понял сразу, как только сошёл с красненькой электрички. На пристанционной площади компания местных гопников кого-то самозабвенно избивала прямо среди бела дня – такое раньше для тихой патриархальной Эльвы было немыслимо. С местными мальчишками мы, конечно, дрались, преимущественно за права на лов рыбы в озере, но никогда не доходило до избиений – в худшем случае проигравшая сторона оставалась распутывать и связывать узелками порванные лески. Зарулив по пути с вокзала в городскую столовую – «сёклу», я встретил там знакомую семью из Москвы, и те сразу предупредили меня вести себя осторожно и с «эстошками» держать ухо востро. Они, мол, теперь не те, что раньше, и к русским сейчас отношение другое.

Бросив вещи у дяди Бори с тётей Юлей, я отправился на поиски жилья. В том доме, который мы всегда раньше снимали, на нашем втором этаже уже, конечно, жила семья отдыхающих из Питера, и я отправился вдоль по улице, стучась во все дома. В большинстве домов двери просто не открывали. Там, где открывали, отказывались говорить по-русски. В одном доме по-русски говорили хорошо и прямым текстом предложили мне (цитирую дословно) уёбывать отсюда туда, откуда приехал. В другом пригрозили спустить собаку.

Будучи ребёнком из, так скажем, пассивно-диссидентской семьи, я был вполне осведомлён об обстоятельствах присоединения Прибалтики и не питал особенных иллюзий по поводу братства народов. К тому же, живя в Эльве, я с детства имел возможность наблюдать ежегодный торжественный парад в честь годовщины вхождения в состав СССР. Выглядело это так. На каждом доме, конечно, вывешивался обязательный красный флаг, но ровно на один день. В назначенное время по главной улице проходил парад: под непременной кумачовой растяжкой вышагивало человек двадцать местных партийных функционеров с мрачными рожами. Тротуары были пустыми, не считая глазеющих приезжих. Кладбищенский оркестр заунывно тянул бравурную мелодию. Шествие не занимало и получаса – ровно столько, сколько занимает дошагать от вокзала до развилки. Речей не было.

– Мама, – спрашивал я, – а почему они такие грустные? Ведь праздник же!

– Праздник, да не их, – отвечала мама. – Пойдём, сын, нечего глазеть на это.

Хозяйка, у которой мы снимали раньше комнаты, по-русски тоже не говорила, зато, несмотря на дряхлый возраст, хорошо помнила немецкий. На прямой вопрос, с кем им было лучше – с фашистами или советами, пожилой эстонец объяснял нам, подросшим, на пальцах:

– Что вам сказать. Плохо было с обоими. Пришли немцы – увели скотину. Пришли русские – увели отца. Решайте сами.