Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

Гарднер Джон Чамплин

Джордж сделал глубокую затяжку, немного стыдясь, но и забавляясь этой абсурдной игрой.

— Ты вытер бы пот со лба и сказал: «Ну и жара». — Джордж проговорил это высоким, тонким голосом, подражая Генри.

Генри, довольный, кивнул.

Джордж сказал:

— А я сказал бы: «Да послушай, черт возьми, не виляй-ка. Ты ни в чем не виноват. Имей мужество смотреть правде в глаза. В жизни всякое случается». — «Да нет, я виноват, конечно», — сказал бы ты. «Ну, хорошо, виноват, — отвечу я. — Но ведь не мог же ты тогда вести себя иначе». — «Да, вести себя иначе я не мог», — ответишь ты.

Из кухни не доносилось ни звука. Кэлли стоит, наверное,

у мойки с безнадежным видом, слушает и чувствует себя так, будто ее предали — не то, чтоб именно Джордж Лумис, вообще. Или, может быть, она стоит у открытой двери, прижавшись лбом к сетке. Ее просто сама жизнь предала или человеческая природа. Джордж посмотрел на стенные часы. Без пяти двенадцать. Генри поглядывал в окно и на имбирное печенье у себя в руке, запрокинув голову, словно оно где-то высоко на дереве. Нос, рот, глаза казались мелкими на лоснящемся широченном лице. Волосы у него поредели с годами, как ворс на старой-старой кушетке или шерсть на паршивой собаке.

Джордж сказал:

— Ты скажешь: «Теперь ты послушай». Ты мне скажешь: «Я давно уж поджидал, когда смогу его убить…» его или еще кого-то или что-то. Люди не знают, что у них внутри. Один Саймон Бейл знал, иначе бы не совал каждому встречному свои брошюрки и не предсказывал конец света. Добро. Я, как заряженный револьвер, ждал всю жизнь, когда наступит пора выпалить, и он ждал случая меня до этого довести, и оба мы не виноваты: лев — это лев, а корова — корова. Но человек ведь не только животное. Когда поступок совершен, человек оценивает свой поступок. Когда дело сделано, он может сказать «да» или «нет». Он может сказать «да, все правильно» независимо от того, с кем, когда и где это произошло, а может сказать «нет, не правильно». И говоря все это, ты будешь выглядеть, как удрученный бегемот. — Он понял вдруг, куда его заносит, подался еще больше вперед, чувствуя, как струйки пота жгут спину. — Наконец меня вдруг осенит, и я скажу: «Ты себя богом считаешь?» А ты ответишь: «Да, считаю». И тогда я уж совсем заткнусь. Что можно ответить человеку, который взялся быть богом? — Он осекся. Потом засмеялся, внезапно, зло.

Генри щурился, задумавшись, а может, его покоробил этот смех. Кэлли опять стояла на пороге, справа от Джорджа, и на фоне выложенной желтым кафелем кухонной стены ее лицо казалось особенно темным. Джимми застыл перед телевизором, наблюдая, как сверху вниз пробегают кадры. Он совсем изнемог и утихомирился. На разгоревшемся личике белели бровки.

— Я бы не сумел это так быстро выложить, — сказал Генри. Он улыбнулся в знак того, что говорит комплимент, но вид у него был все такой же, отсутствующий.

Джордж раздавил сигарету в привезенной из Уоткинс-Глен пепельнице, которая стояла рядом с ним на столике.

— Одного не пойму: как может человек, одержимый этакими сумасшедшими идеями, сидеть спокойненько на стуле и, как корова, жевать жвачку.

— Но ведь это твои идеи, Джордж, — сказал Генри.

Джордж оторопел.

— Неправда, — сказал он. Взглянул на Кэлли и увидел: она тоже так считает. — Вранье! — сказал он. Он ударил по подлокотнику кулаком. — Вовсе они не мои! Ты брешешь!

Начали бить часы: зажужжали колесики, затем последовало двенадцать резких металлических ударов. Кэлли показалось, что бой часов похож на голос, утомленный и презрительный. Когда пробил последний удар, колесики щелкнули, жужжанье смолкло, и в комнате стало неестественно тихо. Кэлли еще подождала, но Джордж ничего больше не сказал. Зато он повел себя в высшей степени странно,

и Кэлли, наблюдавшая за ним во все глаза, вдруг представила себе, каким он будет в старости. Он напрягся, вытянул шею, будто подыскивал нужное слово, оскалился и поднял руку, держа пальцы так, словно зажал в них невидимый камень. В этой позе он просидел несколько секунд, затем хмуро усмехнулся, пригнув голову, будто хочет от чего-то увернуться, и, как бы убедившись в невозможности найти верные слова, опустил руку, и невидимый камень выпал из разжавшихся пальцев. Кэлли чувствовала (стоя безучастно, как часы): у него и в самом деле было что сказать им, а они с Генри это упустили. И с такой же уверенностью она ощутила: больше он не станет пытаться. Он и так уже перешел ради них границы приличий. Джордж поднялся, улыбнулся, кивнул и стал прощаться.

— Жаль, что ты уже уходишь, — сказала Кэлли.

Он огорченно пожал плечами и попрощался с Генри.

У порога Принц открыл глаза, но не сдвинулся с места. Джордж через него перешагнул.

Во дворе было даже жарче, чем в доме. Воздух безжизненный, тяжелый, как пыль. Ей стало дурно.

— Вот жарища-то, — сказала она тихо. Ее смутно беспокоила какая-то мысль, которую никак не удавалось выловить.

Джордж Лумис учтиво кивнул.

— Еще немного продержится такая погода, и сгорит весь урожай.

Она заглянула ему в лицо. Джордж в этот миг как раз опустил голову, разглядывая в темноте циферблат наручных часов. Он ей напомнил ворона этим наклоном головы. За пределами крыльца ярчайший лунный свет, прикасаясь к каждому предмету, делал его неестественно четким: резко проступали очертания закусочной, гаража, лопухов, старого черного «форда», вздымавшегося на деревянных чурбаках среди высоких, хрупких сорняков. Горы, казалось, сгрудились у них над головами, нависли, стиснули со всех сторон. И опять она подумала, как и в тот раз, когда стояла у кухонного окна и прислушивалась к разговору: «На нас что-то надвигается». Ничего на них не надвигалось, она знала. Она вся сжалась, будто шла по доске, переброшенной над струившейся далеко внизу быстрой и темной водой. Ей было жаль Джорджа Лумиса, хотя она и злилась на него за то, что он так глупо пошел на попятный. Этого, конечно, следовало ожидать. Может быть, она и ожидала.

— Рано или поздно должен пойти дождь, — сказала Кэлли. — Иначе не бывает. — Она засмеялась.

— Угум, — сказал Джордж. Он думал о чем-то другом.

— Очень благодарна тебе, что пришел, — сказала Кэлли.

— Не стоит благодарности, — ответил он. — Для меня это только удовольствие.

Он пожал ей руку, спустился с крыльца и захромал к грузовику по залитой лунным светом дорожке. Джорджу пора бы постричься — длинные патлы темнеют, а в них уши — как белые кости. От его шагов на дорожке столбом поднялась пыль, как над амбаром, когда туда засыпают зерно.

— Доброй ночи, Джордж, — сказала Кэлли.

Он обернулся на ходу, еще раз улыбнулся и кивнул, почти поклонился.

Ей вспомнился отец, потом отец Генри, заснятый в полный рост на фотографии, висевшей у них наверху, огромный, кроткий, в вязаном жакете без ворота, на котором пуговицы застегнуты не на те петли, с нелепо маленькой скрипкой под мышкой. Будто сквозь сон, она расслышала, как грузовик Джорджа Лумиса тронулся с места, увидела, как зажглись фары, как машина задом выезжает на шоссе. Что-то бесшумно проскользнуло мимо, между тем местом, где она стояла, и гаражом. Она знала, что это, но не сумела сразу вспомнить, как оно называется.