Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы
Шрифт:
И тогда, наверно, в сотый раз, потому что эти люди, как и все, кого она встречала, были отзывчивы и не могли не понять чувства матери, она начала рассказывать Кэлли свою историю. Немного погодя пришел старик Джадкинс и успел услышать окончание. Слушал он вторично. Менее часа назад Билл Луэллин в Новом Карфагене пересказал ему историю Козьей Леди. Но лишь сейчас, услышав все это из ее собственных уст, он поверил.
— Все такие добренькие были, — говорила она. И, поджав подбородок, хихикнула. — В Олеане полицейский пособил мне подоить коз.
— Полицейский? — спросил Генри, впервые обнаружив, что он тоже слушает.
— Там
Генри снова посмотрел в окно, а старик Джадкинс начал ковырять в зубах.
— Я так устроила повозку, чтобы для спанья годилась, только спать там не приходится пока, — говорила женщина. — Каждую ночь я у кого-нибудь в доме спала, только одну ночь спала не в доме — в Эндикотте, потому меня там пустили ночевать в тюрьму. Уж такие добрые.
Кэлли тоном утверждения сказала:
— И вы в самом деле считаете, что его найдете. — У нее мелькнула мысль, что посетительница, вероятно, не заплатит за мороженое.
Козья Леди улыбнулась, верхняя губа у нее исчезла, в черном провале рта мелькнуло несколько обломков желтых зубов.
— Мир невелик, — ответила она. То ли ее расстроил вопрос Кэлли, то ли она просто спохватилась, что пора, но она слезла с табурета и, опять заулыбавшись, отвесила чопорный неглубокий поклон. — Очень благодарна вам за вашу доброту. — Потом к Генри: — Очень приятно было с вами побеседовать.
Генри повернул к ней голову, прикрыл рот рукой и смерил ее внимательным взглядом. Потом кивнул.
— Счастливо, — сказал он. Генри, кажется, только сейчас осознал, что она еще не уехала.
Стоя со стариком Джадкинсом у порога, Кэлли смотрела, как Козья Леди взбирается на повозку и трогается в путь. «Не заплатила все-таки», — дошло вдруг до нее. Повозка к тому времени была уже на середине склона, и звяканье бубенчиков издали казалось мелодичным.
Старик Джадкинс с чувством произнес, слегка склонив голову набок:
— Это как паломничество. Мать разыскивает сына. — Он дернул себя за ухо.
Кэлли сказала:
— Пойду-ка взгляну, не проснулся ли Джимми.
Больше Генри Сомс не видел Козьей Леди, но слышал о ней еще множество раз. На следующий день она исчезла; уехала на север, говорили одни; другие утверждали, будто видели, как она направляется на восток, к морским курортам, которые облюбовали евреи. Одно было известно: она исчезла безвозвратно; может быть, ее поглотила какая-нибудь гора — как это с ними, с гномами, обычно случается. Лу Миллет высказал предположение, не случилось ли с ней какой беды, — некоторое время посудачили и об этом. Но спустя неделю кое-что прояснилось. Из письма, которое пришло Джорджу Лумису от родственника, стало известно, что Козья Леди в Ремзене получила от местной методистской церкви денежную помощь.
Еще неделю посетители закусочной пересказывали друг другу разные истории о Козьей Леди. Но потом этим разговорам мало-помалу пришел конец.
Первым из замолчавших был Генри Сомс. Он по целым дням не говорил ни слова о Козьей Леди, и ни о чем другом — он просто ни к кому не обращался, в том числе и к Кэлли. Теперь он даже редко брал на себя труд встать утром с постели. Док Кейзи, входя в спальню, заставал его сидящим на кровати
— Тебе что, жить надоело? — спросил док Кейзи. (Невзирая на погоду, он носил свой всегдашний черный костюм, и его торчащая из воротничка рубашки шея напоминала высохший до коричневы стебель какого-то растения.)
— Нет, — ответил Генри. Он был злой, как пес, все эти дни.
У него даже который час спросить опасно, чего доброго укусит, говорил док.
Генри ответил:
— Настроение плохое, вот и все. А сам-то я здоров. Оставьте меня в покое.
Док сказал, вперив свирепый взгляд в дебри своего чемоданчика:
— Мой тебе совет — покажись психиатру. — Он повторял это уже в двадцатый раз с тех пор, как теща Генри вбила ему в голову, что психиатр — их единственная надежда, и однажды подсунул Генри брошюрку о психических расстройствах. Впрочем, чаще всего док старался обходить эту тему молчанием, чтобы не волновать пациента.
— Я и сам знаю, отчего мне скверно, — сказал Генри. — Мне просто надо все это переварить.
В другой раз Кэлли, с несвойственной ей сейчас нежностью положив ему руку на лоб, сказала:
— Док говорит, Генри, что это, может быть, обменное. Он говорит, тебе бы надо что-нибудь попринимать.
— Нет, — ответил Генри. Он дернулся вперед, словно хотел вколотить ей это в голову, и Кэлли поглядела в сторону и отвела от его лба руку.
Он вел себя так не из упрямства и не потому, что, захворав, стал другим человеком, раздражительным и злобным, и, уж разумеется, не потому — хотя все окружающие не сомневались в этом, — что боялся больниц, докторов, и таблеток, и более решительных мер, если от таблеток не будет толку. Больниц он и впрямь не любил, но ради жены и сына и не то бы сделал, никто не представлял себе, на что он был способен ради них. Это он знал наверняка, хотя вообще-то мало чего о себе знал. Ради них он, если нужно, мог бы застрелиться. Но ведь это совсем другое. И он не то чтобы не верил доку Кейзи. Очень может быть, что у него и в самом деле как-то нарушился обмен, и, приняв должное количество таблеток, он будет в состоянии здраво все обдумать, проблема останется, но не будет больше выводить его из себя — станет разрешимой. Но все равно он должен сам найти выход. Объяснить этого он не мог — объяснения не существовало. Впрочем, в этом он как раз ошибался. У Джорджа Лумиса нашлось объяснение.
Генри сидел возле бензоколонки на стуле, который он вытаскивал туда в эти жаркие летние вечера, а Джордж Лумис опустился на край асфальтовой площадки, на которой располагались насосы, и, как всегда, жег без отдыха сигареты, одну за другой. В небе стояли дождевые облака, шевелились листья, поворачиваясь вверх изнанкой, с юга дул легкий ветерок, но термометр показывал девяносто четыре, и все знали: дождя не будет. Кэлли, любуясь тусклым медленным закатом, казалось, не прислушивалась к их разговору. Пес спал на пороге закусочной.