Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы
Шрифт:
— Знаешь, что он им рассказывает, гад? Он говорит, что все они угодят в пекло. Слушай, сменяй ты его на козу или еще на что.
Генри стиснул зубы и попробовал собраться с мыслями, потом подошел к двери, распахнул ее и выглянул.
— Саймон! — крикнул он.
Тот обернулся, вытянув шею, как сарыч; он так сильно ее вытянул, что галстук вылез из-под пиджака. Но вот он наконец подошел к Генри.
— Я имел в виду не только закусочную, — сказал Генри. — Не приставайте к моим клиентам ни в закусочной, ни рядом с закусочной. Оставьте их в покое. Ясно?
— Бог да простит тебя, — сказал Саймон Бейл.
Генри еще сильнее стиснул зубы, втянул голову в плечи и захлопнул за собою дверь. Он пошел было к стойке,
— Черт те что, — сказал Джордж Лумис. — Он же совершенно ненормальный.
— Может быть, — ответил Генри. — Почем мне знать?
Но он думал: те пятнадцать человек в Нью-Йорке в конечном счете, возможно, и правы, но все равно нельзя бездействовать; мало того, надо доказать, что они неправы, неправы во все времена и при любых обстоятельствах. Пусть тебе лишь померещилось, что в старика вонзают нож: ты бросаешься туда, в самую гущу, ты бесстрашно бросаешься на призрачного бандита с ножом, и, если окажется, что ты размахиваешь кулаками на пустом, залитом солнцем тротуаре, ничего не поделаешь, смирись, когда тебя осмеют, а в следующий раз поступи так же, и еще раз, и еще. Вот как Саймон. Ведь неправда, будто близок конец света, будто грешников ждут адские муки, тем не менее он прав, когда рассовывает людям свои идиотские брошюры; Генри Сомс попробует его переубедить, но мешать ему не собирается… вот разве только в закусочной: закусочная по крайней мере пока еще его собственность.
И все же ему было неспокойно. Ему внушало страх не что-то неопределимое, как кошмары его сынишки, но при всей призрачности вполне реальное; мучительные опасения день ото дня тревожили его все сильней и сильней. Каждый раз, когда он думал о деньгах, о которых до сих пор ни словом не обмолвился ни Кэлли, ни Саймону — а ведь жену его уже похоронили, и на похоронах действительно никого не было, — у него сосало под ложечкой, но здесь страх был иной — ведь рано или поздно Кэлли все равно узнает, вопрос только в том, сумеет ли он возместить потерю, вернуть эти деньги или хотя бы часть их, чтобы смягчить неизбежный удар. Нет, его тревожило что-то другое. Он все время вспоминал один очень странный случай, и дело было, в общем-то, даже не в нем, хотя какую-то связь Генри усматривал.
Как-то ночью почти год назад Генри спал на полу в комнате Джимми (он сейчас уже не помнил, отчего так получилось; возможно, просто сон сморил, а может быть, у них остались ночевать знакомые и заняли все кровати; суть не в этом). Джимми спал на полу, рядом с ним. То ли мальчик пошевелился, то ли пробормотал что-то, и Генри сел и сразу же открыл глаза, еще не совсем проснувшись. Ему почудилось, что в комнату пробралось какое-то животное, и, думая о Джимми (быть может, ему послышался со сна голос мальчика), он замахнулся, животное побежало, быстро перебирая лапками — замельтешило ими, словно кролик, — и выскочило в освещенный коридор, и в коридоре он поймал его, приподнял с криком, и тут он окончательно проснулся и увидел: он держит Джимми поперек животика, а Джимми кричит. Генри почти сразу удалось его успокоить, и Джимми, кажется, совсем забыл тот случай; зато Генри память о той ночи мучила, как открытая рана. Странный эпизод снова и снова во всех подробностях вставал у него перед глазами реальнее, чем закусочная, чем полутемная кухня, и он мучительно пытался представить себе, что бы случилось, если бы он в последний миг не проснулся. Он не мог ответить. И еще одно. Он начал сомневаться: а было ли все это вообще? Пойди узнай.
Потом вдруг как-то днем им позвонили из полиции. К телефону подошла Кэлли. Она вбежала в закусочную,
— Генри, это из полиции. Кажется, они узнали, кто поджег дом.
Генри похолодел. До этой минуты он не сознавал, что если еще и верит в невиновность Саймона, то вопреки здравому смыслу.
— Кто же? — спросил он.
— Они считают, двое мальчишек, — сказала Кэлли. Она перехватила Джимми, чтобы ловчей было держать. — Точно они, конечно, не знают, это их предположение. Два подростка. Полицейские едут с ними сюда. Хотят устроить им с Саймоном очную ставку.
«Слава богу, не он!» — подумал Генри, но благоразумно изъял бога из произнесенного вслух:
— Стало быть, не он.
— Наверняка неизвестно, но они считают: нет. — А потом: — Где Саймон, ты не знаешь? Я хочу ему все рассказать.
— Не знаю, — сказал Генри. — Наверное, за домом.
Кэлли вышла, унося с собой Джимми.
У Генри ослабли ноги. Он прошел в боковую кабинку и сел. Опустив голову на руки, он тяжело переводил дыхание, и ему казалось, все его внутренности превратились в студень. Так он просидел до возвращения Кэлли; она вошла медленно и уже не держала на руках Джимми — малыш шел рядом с ней. Генри поднял голову.
— Ну, что он говорит?
С полминуты Кэлли молчала. Потом растерянно произнесла:
— Если они виноваты, он их прощает.
— Этих мальчишек? — Генри ждал, что она скажет.
— Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас — говорит Саймон Бейл.
Генри усмехнулся:
— Он заговорит иначе, когда их увидит.
Кэлли покачала головой:
— Едва ли.
— В горящем доме погибла его жена, — сказал Генри.
— Ему все это неважно, — ответила Кэлли. — Нет, правда, Генри, он странный, действительно странный.
Ее предсказание сбылось, но поведение Саймона, как он сказал бы, было несущественно. Закон, как-никак, есть закон.
В ночных кошмарах Джимми нет ничего опасного, сказал доктор Кейзи. Это бывает со всеми детьми, у одних — больше, у других — меньше, с возрастом все пройдет. Он составил список блюд, которыми нельзя кормить ребенка в последние два часа перед сном, и предупредил родителей, чтобы не были с ним слишком строги. Больше ничего не требуется, нужно только ждать. О серьезном психическом нарушении не может быть и речи, сказал он. Ребенок жизнерадостный, спокойный, словом, вполне здоров.
Они почувствовали облегчение. И все-таки ужасным бывал тот миг, когда он начинал кричать, выдергивая их из сна, как нежданная ночная телеграмма. Это случалось каждые две-три ночи, иногда два раза в одну ночь. Генри кидался к кроватке, хватал Джимми на руки, спрашивал:
— Ну, что такое? Страшный сон приснился?
Им так и не удалось узнать, что ему снится. Много ли может рассказать двухлетний малыш даже по самому заурядному поводу? Джимми вполне недурно умел говорить, когда хотел, — изъяснялся длинными, достаточно сложными фразами, не сводя с родительского лица больших, внимательных глаз, чтобы сразу же на ходу уловить, верно ли он строит фразу. Но узнать от него что-нибудь было нелегко. Джимми предпочитал повторять то, что слышал от других (по утрам в кроватке он подолгу разговаривал сам с собой, усваивая новые выражения, новые интонации). Потому они так и не выяснили, что ему снится. Возможно, он все сразу забывал, как только просыпался. Так считал Генри, потому что Джимми сразу же снова засыпал, едва очутившись у него на руках. А бывало, что он уже спал, когда Генри подбегал к его кроватке. К концу второй недели ночные кошмары, казалось, прекратились. Мальчик не просыпался и не плакал уже пять ночей подряд (подсчитала Кэлли), и родители вздохнули с облегчением.