Никита Никуда

Грим

А в следующую минуту все его внимание сосредоточилось на болоте. Сперва показалось, что кто-то барахтался в нем, тонул, но пытался выбраться. Он пригляделся: близлежащая часть болота несколько приподнялась. Какое-то существо, похожее на материк, не лишенный растительности, возникло над вязкой поверхностью, гребнем, принятым им за Урал, вспоров брюхо болота. Стало вдруг видно во все концы света - от океана до океана, от А и до Я и далее - от Англии до Японии, от Сохо до Сахалина, от геев до гейш, покуда подобие горы, затмив горизонт, не приблизилось к гнезду Одинцова.

Оно было похоже на голову вымершего гигантского завра,

имело азиатские скулы, но европейский разрез глаз, хотя глаза эти казались настолько близко посаженными, что походили на знак бесконечности, на фоне тусклой болотной жижи ярко горя. Голова была в шишках и пятнах, напоминавших побои, пасти не было видно, хотя, по всей вероятности, имелась и пасть.

Полковник выхватил свой наган. Это было сделано машинально. Револьвер у него был солдатский, без самовзвода, приходилась перед каждым выстрелом взводить курок, что оставляло мгновение для размышления и позволяло тщательней целиться. Метил он завру в глаз, огромный, как облако. Но или оболочку облака не удалось прострелить, или пули в бесконечности по иной траектории движутся - несмотря на всю свою тщательность и неторопливость, несмотря даже на то, что зверь не удосужился глаз этот веком прикрыть, видимого вреда его органу полковник не причинил. Он расстрелял весь барабан, а когда чудовище, скорее любопытствуя, чем досадуя или сердясь, вновь приблизило свою морду вплоть, выхватил саблю.

– Уж не убить ли ты меня хочешь, герой?

Голос словно из подземелья или подсознания шел, и поначалу со зверем у полковника не ассоциировался - говорящих чудовищ до сей поры ему встречать не приходилось. Тембр его оказался несколько глуховат, но речь звучала разборчиво, а смех, сопровождавший вопрос, походил на болотное бульканье.

– Только Сотворивший меня может приблизить ко мне меч Свой, - сказало твердоглазое чудище.
– Меч - а ты с сабелькой, Аника-воин. Пришел, увидел, победил. Венивидивицин.

– Одинцов, - поправил полковник.
– Кто ты, чудище обло?

– Кто я - об этом многие думали. Думали и остановились на том, что все равно не понять, а лишь можно немного приблизиться методом постепенного нагнетания определений. Нагнести?

– Нагнети, - сказал полковник.

– Гиппопотам, кит, бегемот, - стало нагнетать чудовище, - Раав, отчасти ковчег, и уж точно, что сфинкс. А так же чудище вод, Тиамат, вепрь, да как не определи - всё верно будет. А так же являюсь божеством для некоторых групп населения. Одни считают, что тело моё станет им евхаристией в день Суда, и сим обретут бессмертие. Другие принимают меня за медведя, и думают, что обитают в моей шерсти. Сдается, что это обман чувств, но я не препятствую. Пусть обитаются до поры, коль им совсем уж деваться некуда. Ты меня Твердоглазым зови, да покуда не бойся. Пока возможен с тобой диалог, зла большого не причиню. Так-то я погружен большей частью в болото безмолвия.

– Совсем поговорить не с кем?

– Почему, приходят паломничают - полковники, покойники, пилигримы. Краеведы с края земли. Некие некры, слышу, сюда движутся. И это даже несмотря на то, что здесь зачастую сейсмически неустойчиво. Клокочет из-за подземных склок. А бывает, что стон стоит. Вот ныне опять, пребывая в состоянии сна, был разбужен неким стенанием. Не ты ли стенал?

Полковник только плечами пожал, ибо не мог припомнить, испускал ли он вблизи этих болот какие-то стоны.

– Про сейсмичность

и я наслышан, - сказал он.
– Но что является катализатором катаклизма, уж не ты ли? Как бы за трусом земным трясенья небес не последовало.

– Самотрясом трясет. А ты лихой, - похвалил полковника ящер.
– Я так и знал, что накинешься, как только взглянул на тебя. Внутренние качества всегда дают знать о себе: совесть - посвистом, доблесть - проблеском. Молодец. Меня и Антанта душила, и Гитлер со своей ордой. А ты - сабелькой. Тут от меня тоже давеча пытались отхватить кусок. А может, и отхватили уже. Глянь, край не криво ли? Левее гляди.

Ближняя часть болота, которую занимал зверь, вновь шелохнулась, возбудив вонь. Полковник поморщился.

– А что ты хочешь, Садко? Это ж отстойник. Сплетни, клевета, нечистоты да вражья ложь. Горький осадок от них. Неоткуда взяться притоку чистой воды. Те, кто неучтивы с отечеством, постоянно его харей в это болото тычут. А я - их.
– В горле чудовище снова забулькало, это был смех.
– Зато эти миазмы создают иллюзии идеологического противостояния. Это у меня Сибирь, - объяснило оно, подставляя под взоры полковника левый бок.
– Ну-ка, взгляни: боюсь, отгрызают по-тихому. Кто будем мы без Сибири? Задворки Европы. Периферия, околица.

– Территория целая, - сказал полковник, опытным взглядом, словно штабную карту, окинув предлагаемое для обзора пространство.

– А у меня впечатление складывается, что чего-то существенного не хватает уже.

– Да, неприглядно выглядишь. А в сравненьи с Европой - так словно звероящер какой.

– Господь, Он конечно, милостив, но я на Него немного в обиде: мог бы поаккуратней меня сотворить, - сказал Твердоглазый.
– Но с другой стороны, как же мне выглядеть? Еще недавно здесь мгла носилась, а ныне я лежу. Да еще страдания и напасти, удары судьбы. Да лягушки малюют на мне всякое. Так что спасибо, хоть так выгляжу. Зато сущностью не обделен. Если б на Европу столько всего свалилось, еще б не так ее деформировало. При гораздо меньших напастях вела себя, словно блядь. Я же, хоть непригляден, но жив, крепок и тверд - благодаря, опять же, Создателю, что сотворил и тварь, и панцирь ее.

– И эта морда... извиняюсь, лицо...

– А что глаз подбит - так это один патриот угостил. На Америку замахнулся, а ударил по мне. Но зато вера в меня - непоколебима.

– Вера тогда неколебима, когда к ней любовь прилагается.

– Тут ты прав, Одинцов. Любви ко мне не хватает. Даже те, кто мне соотечественны, если и любят, то как-то не так. Отчасти поэтому я такой. А внутри у меня все розовое.

– А что у тебя внутри?

– Внутренние органы. Хочешь войти?

– Я не из тех, у кого любовь к отечеству превышает благоразумие, - отклонил приглашение Одинцов.
– Любви своей не стыжусь, но уж позволь мне снаружи остаться.

– Коли любишь, так полезай ко мне в пасть. Это не патриотично - не дать себя сожрать. Ради любви должно чем-то пожертвовать.

– Я ли не жертвовал? Отдал всего себя в твою собственность. Почему же в глотку еще лезть?

– Потому что это государственно важно, - сказал левиафан, от моря до моря, от уха до уха, улыбаясь во всю Евразию.
– Мне может тоже не хочется тобой жертвовать.

– Ты не понял, дурак, - сказал, полковник с досадой.
– Это не ты мной жертвуешь. Это я жертвую себя тебе.