Никита Никуда
Шрифт:
– Насчет среды и ее пригодности сильно преувеличено, - присмотрелся полковник.
– А вдоволь здесь - только костей да черепов. Внутри ты не так величав, как снаружи. Что будет думать Бог о тебе в вечности? Да и мне каково за тебя то гордость, то гадость испытывать? Тебе подчистить внутри себя надо. И как-то меняться внутренне. А то и народу счастья, ни самому тебе пользы.
– Зачем мне польза? Нешто я для пользы живу. А грязь - так она ж откуда? Пока вы в себе порядка не наведете, и во мне порядка не будет. Чего не могут понять соответствующие соотечественники. Заруби себе на носу
– А воспитывать ты их не пробовало?
– Или я не мать над своими детьми? Уж я ль не воспитываю? Однако воспитания не хватает на всех. Пока только обыватели в лучшем случае получаются. А от обывателя что? Тук один. Когда приходит время воспользоваться воспитанием, с них, кроме тука да скуки и взять-то нечего. Тягость во всех членах от них. Вот почему я лениво и обло. К тому же эти крайне неохотно идут ко мне в пасть. Самоотверженности в них нет. Только от героев во мне твердость. Так что буду сильнеть тобой. Ты сиди и не трепыхайся, покуда ощущение проглоченности не сменится ощущением инкорпорированности непосредственно в мою живую плоть.
– Да ты не только обло. Ты еще и озорно, - сказал полковник, чувствуя горечь не только в душе, но и во рту. Видно, хлебнул желудочного содержимого, пока без памяти пребывал.
– Довольно уж тебе цитировать Тредиаковского. Не будем спорить, каков он поэт, но сравненье посредственное. Говорил, что любишь, но вот проглотил, и куда делась твоя любовь?
– Напрасно ты пытаешься внушить к себе отвращение. Хотя, действительно, любить тебя иной раз - это геройство.
– Достал ты меня своей любовью. Даже досадно мне. А коли вот так я тебя стисну?
Основание, на коем полковник стоял, вдруг разверзлось под ним, и тело его неудержимо повлекло вниз, однако не в свободном падении, а словно насосом всасывало или за ноги его кто-то тащил. Ухватиться ему было не за что. Руки скользили по слизистой оболочке, половина туловища провалилось в двенадцатиперстную кишку, в которой пришлось ему туго. Да еще чудище намеренно увеличило тесноту, сдавив пилорическим сфинктером так, что дыханье у полковника сперло. Однако эта репрессия длилась недолго. Видимо зверю и самому не удавалось удерживать жертву в режиме сжатия сколь-нибудь продолжительно.
– Ты еще живой, гастронавт? Каково тебе заниматься любовью ко мне в таком состоянии?
– Деваться... однако... некуда...
– сказал полковник, как только дыхание вернулось к нему.
– Кто не занимается любовью, тот занимается войной.
– Любянка, блин. Мазохизм и невротические тенденции, - проворчало чудовище, однако несколько польщенное такой самоотверженностью.
– Благодарю за преданность мне.
– Я, кажется, понял кое-что про тебя: ты боишься нашей любви?
– От вашей любви до ненависти один шаг. Сколь себя помню, все в любви ко мне изъясняетесь. Со времен язычества. Да стало ль с тех пор любовью обильней?
– Внутри у чудовища все колыхнулось. Раздался шум, словно поезд прошел. Видимо, это был вздох.
Полковнику на секунду почудилось, что вдали, словно в конце туннеля, забрезжил свет. Солнечный или звездный, Сириус или Сатурн, а может - Москва, что находится в космосе, в большом отрыве от прочей страны? Но
– Москва. Как много в этом ква...- сказал Твердоглазый.
– А помнишь, полковник, как мы отдали французам Москву? Кроме того, что тактика, это еще и красивый жест.
Он задумался. Молчание его затягивалось и становилось несносным. Полковник обеспокоился.
– Уж не хочешь ли ты этот жест повторить?
– Был Белый Всадник намедни - с намерением взболтать это болото да наставить на путь истинный, - сказал левиафан.
Свет еще раз мелькнул и погас. И вместе с тем глубоко во чреве кто-то вроде бы всхлипнул. Или чавкнул чей-то сапог, вынимаемый из грязи. Не вор ли проник в органы?
– Ну и что же тот Всадник Белый?
– спросил полковник, отмахнувшись от наваждения.
– Ныне стал так же бледен, как был бел.
Здесь, в верхнем отделе кишечника, полковнику было не столь просторно, как в желудке, но спасибо, что можно было хотя бы дышать. Кишка слева от сфинктера имела нездоровый багровый цвет, видимо была сожжена желудочной кислотой или желчью.
– Не нравится мне твой организм, - сказал он.
– Что такое?
– обеспокоился левиафан.
– Во-первых, он не так розов, как ты в своем рекламном проспекте мне обещал.
– Странно. Внутри я себя ощущаю розовым. Неужели так же, как и снаружи, сер?
– А во-вторых, температура в тебе гораздо выше, чем 36,6. И печень раздута. Явный цирроз.
– Сколько я еще протяну, гаруспик?
– Бросай пить, вот что.
Левиафан вновь тяжко вздохнул - едва ль не со стоном на выдохе, сердце полковника, где он хранил свою верность отчизне, отягчая отчаяньем. Что-то подсказало ему: стон был не по поводу печени. Так что полковник, чувствуя в себе потребность как-то его утешить, сказал:
– Да не дыши ты так, а то все у тебя внутри ходуном ходит. Не так уж и плохо все. Другие левиафаны еще не то вытворяли, даже будучи стопроцентно трезвы. Царства небесные, гадства подземные. Японский Годзилла или китайский дракон. Или какой-нибудь евроамериканский левиафан средней величины и вонючести. Их история от нашей отличается лишь приключениями. А сюжет-то один и то ж. Войны, усобицы, зверства. Головотяпства и головокружения от успехов. И в результате ни один из них не повлиял столь глобально на историю и географию континента, как ты. Гордись. Мы даже можем, как и евреи - и даже с большим правом на то - считать нашу историю священной. Сколько раз избавляли
Европу от ее же чудовищ. Русская доля риска во всемирной истории всегда больше была.
От этих слов внутри Твердоглазого все воспрянуло. Даже кишка, в которой полковник сидел, подтянулась и стала тверже.
– А что они ожидали от нас?
– сказал он.
– Дадим себя взять? Валяйте, мол, валите, владейте. Только уж не обижайте очень.
– Ожидания всегда оправдываются, - сказал полковник.
– В большей или меньшей степени. Ждешь беды? Непременно будет беда или хотя бы маленькая неприятность. Меняй их ожидания к лучшему. Кем мы будем для них, красавицей или чудовищем, от них тоже зависит.