Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Потому что суждено тебе носить венец и держать скипетр.
– Пусть так. Однако на лицах иных моих наставников тоже запечатлелась печаль. Они учили меня латинскому и греческому, - языки эти пользы мне не принесли. И тщетно перечисляли они преславных царей древности - от всех владык остался только прах да мумии. Наставники наши обучали нас философии Платона и Аристотеля, а куда нужнее оказалось мне искусство владеть оружием.
– Князья, государь, должны вкусить горького корня науки, дабы услаждаться плодами ее в старости.
– А многие ли князья в наше время дожили
Матушка Олимпиада промолчала.
– Когда я учился в Баре, - продолжал Подкова, - полюбился мне один учитель - лях, который, можно сказать, создавал и разрушал перед нашими глазами новые и древние царства. Были когда-то фараоны и персидские цари, под их скипетром находились обширные земли и целый муравейник народов; но вот из крепости Филипополь вышел с малой ратью безусый юнец Александр Македонский и показал себя достойнее всех. "И я знавал в свое время, говаривал тот учитель, - молдавского господаря, который поднял меч против турецких падишахов, нынешних покорителей мира. И был тот государь властителем в небольшом государстве с малым войском, но оказался достойнее и храбрее тогдашних императоров и королей. Ибо господарь Молдавии Штефан боролся против порабощения и вражеского нашествия, и весь народ поддерживал его в этих войнах".
"От старого Штефана, - сказывал брат наш Ион, - остался нам наказ вызволить себя от язычников и бояр".
Когда государь Ион Водэ, на погибель свою, решил отправиться в стан бейлербея, он в своем шатре поцеловал меня в лоб, потом отстегнул саблю. Я наклонился и принял ее. Государь сказал мне: "Носи ее и будь достойным мужем".
Внучка мазыла, дева неразумная, как только вышла из горенки, поспешно утерла слезы, но не побежала, как предполагала матушка Олимпиада, уведомить своих стариков об исцелении господаря, а тихонько остановилась у двери и навострила ушки послушать, о чем беседуют в горнице.
"Зачем говорит мой любимый о каких-то наставниках и об императорах? поморщилась она.
– Любопытно слушать рассказы об отшумевших битвах, но какое мне дело до господарей и императоров?
А что же означает то "видение" в двадцать лет? Государь в ту пору только что вышел из отрочества, но был, наверно, таким же храбрым витязем, как и теперь. Ведь недаром я вся замираю, дрожу, когда к нему приближаюсь. И повстречал он тогда на своем пути, наверное, писаную красавицу, а не такую, как я, - рыжеволосую да с веснушками, каждая величиной с яичко трясогузки. Тетушка Ангелина, няня моя, говаривала, что и ко мне придет мой светлый царь, и учила обещать ему, как в сказке три девицы обещали: и сладких кушаний, и полотна для всей рати, и двух сыновей, кудрявых, как государь Никоарэ".
"А какое нам дело до народов?" - слушая дальше, удивлялась она.
Илинка в недоумении внимала словам возлюбленного своего Никоарэ о сабле Иона Водэ. "Государь теперь думает о войне, а не о том, что я останусь тут, одинокая, в печали и в горе. Но, может статься, крестная Олимпиада шепнет ему словечко и вернется сюда государь Никоарэ после похода, который теперь готовит".
И вдруг она вздрогнула, услышав позади голос:
–
То был старик Петря. Глядел он на нее с улыбкой, но в строгих его глазах не было приязни.
– А что мне поделывать? Собираюсь пойти и поведать деду и бабушке добрую весть.
– Что за весть?
– Государь Никоарэ встал. Но сабли еще не надел.
– Наденет и саблю.
– А, может, он бросит воевать?
– Что ведают дети?
– недоверчиво покачал головой дед.
– Ведают, дедушка. Не долго им детьми быть - придет время тоже станут стариками.
– Верно, - мягче молвил дед.
– Ступай, передай весть старикам, но прежде умойся холодной водицей, а то глаза заплаканы.
Девушка ушла. Дед постучался, услышал из горницы дозволение войти и нажал ручку двери.
Голос Никоарэ был теперь иным, бодрым. У старика стало легко на сердце.
– Радуюсь, как восходу утренней звезды, - молвил он, переступая порог.
– Узнал я добрую весть от внучки мазыла. Может, задержимся еще на несколько дней? Как изволишь повелеть?
– Задержимся, дедушка, ненадолго.
– Добро, государь. А до тех пор изволь повелеть, чтобы оседлали коней - надо им поразмяться, а то зажирели они тут, обленились. И надобно заново перековать их задние ноги. Придется, может, сворачивать в дикие непроходимые места.
– Что ж, хорошо, - согласился Никоарэ.
– Да будет тебе во всем удача, - сказал с поясным поклоном старый воин.
– Пойду приведу его милость Александру, пусть услышит приказ из уст твоей светлости.
Никоарэ играл синим цветочком водосбора, который преподнесла ему Илинка, покусывал то атласные лепестки, то листочки; жевал их в задумчивости и сплевывал в сторону.
– Я тоже выйду на крыльцо, матушка, - проговорил он, - посмотреть на своих товарищей. Они меня, верно, погибшим считали.
– Нет, государь, - пробормотал дед Петря, - все мы стояли на страже у твоих дверей, все дожидаемся, когда ты снова поднимешься в стремена. Дай бог долгого веку матушке Олимпиаде, поставила она тебя на ноги.
Он поцеловал правую руку целительницы.
– Будь здоров, капитан Петря, - промолвила она, глядя на него потухшим взором, словно пробивавшимся из тьмы минувшего.
Четверть часа спустя Никоарэ уже стоял на крыльце большого дома в окружении хозяев и верных своих друзей. Молодая хозяйка Илинка стала с того утра недолюбливать воинские сборища. Молча удалилась она в уединенный уголок сада, и долго ей докучала там иволга. Все казалось девушке, что лукавая птица насвистывает два стиха, и они скользят с ветки в лучах солнца.
Первый стих нравился ей:
"Илинка-миленька, Илинка-миленька".
Но второй был ей не по вкусу:
"Чучело-уродина! Чучело-уродина!"
– Пронзи тебя солнце стрелами своими, - грозила ей девушка прутиком.
– Прошу тебя, иволга-сестричка, не дразни ты меня.
Этим же прутиком, надув губки, прогнала она и Младыша Александру. Раньше ей нравилось, когда он вьюном вился около нее. А нынче хотелось быть одной.
– Оставь меня, я сердита.
– Отчего же, Илинкуца?