Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Дело, о котором сказываешь, ускоряет наш отъезд, Ликсандру, молвил Никоарэ, хмуря лоб.
– Из того, что поведал дьяк и ты, вижу: иначе поступить нельзя было.
– И я так мыслю, государь, - подтвердил Младыш.
– В тот миг недосуг мне было размышлять. Об одном только думал: защитить тебя от всего, что могло приключиться после появления лазутчиков.
– Верно, Ликсандру. Некогда было в тот час размышлять. А вот теперь рассудок подсказывает, что может за всем этим воспоследовать.
– Мертвые немы, государь.
Никоарэ
– Такие дела, Ликсандру, не остаются сокрытыми.
– А когда они откроются, мы уже будем далеко. Все к отъезду готово.
Никоарэ покачал головой.
– Другие о том деле не ведают, зато мы ведаем. Нам-то ничто не грозит. Но на мельнице Гырбову остаются люди, да и кузнецы помогли расправиться с лазутчиками.
Подкова взглянул на дьяка.
– Дозволь мне, государь, слово молвить, - сказал Раду.
– Сыны старика Гырбову, как я понял, помышляют укрыться со своим отцом в лесной глуши. Когда будут чинить дознание, кузнецов тоже уже не найдут там.
– Люди меняют места - невзгоды остаются, - сказал Никоарэ и печально улыбнулся, прикрывая веками глаза.
– Боярин Вартик вступит во владение мельницей и последним клочком дедовской рэзешской земли; сия награда в его глазах с лихвой окупит гибель служителей воеводства. Но воеводство может глубже покопаться и дознается, что в сем деле замешаны и другие. И учинят беспокойство нашей благочестивой матушке Олимпиаде и мазылу Андрею, разорят их дворы.
– Верно, - согласился Младыш.
– Недосуг мне было думать об этом.
– Суд твой, разумеется, справедлив, я не корю тебя за расправу; однако следует подумать о тех, кто остается.
Некоторое время все молчали.
– А кто может поднять шум в воеводстве?
– спросил немного погодя Младыш.
– Воевода далеко - в Пьятре. Какое ему дело до двух чумазых служилых? Их и послали-то сюда лишь по ходатайству этого самого боярина Вартика.
Дьяк добавил:
– Сии служилые, как и другие, которых видели тутпрежде цыганы и Мура, действительно приходили сюда по ходатайству Вартика; давно задумал он согнать старика Гырбову с дедовской земли и отнять у него мельницу. Только по его наущению и стали служилые выведывать про нас, хотели запугать старика.
– В таком случае двинемся на Вартика, - гневно пробормотал дед Петря.
– Воевода не вступится - воевода будет спокойно заниматься своим делом, помышляя о прибылях, о подношениях и ибо всем прочем, что так приятно его милости. Ведь служилых, подобно тем, какие пропали, на свете тьма-тьмущая, не меньше чем звезд на небе. Суд его милости Александру - правый суд; тем более, что сих негодяев набирают среди рэзешей, из тех, что продают себя за чечевичную похлебку и идут против родных своих братьев.
– Что? Еще и с Вартиком расправиться?
– снова улыбнулся печально Никоарэ.
– Да ведь в таком случае мы оставим позади себя пожарище и тяжко пострадают дорогие нашему сердцу люди.
– Государь, мне приходилось
В субботу управитель Йоргу Самсон набил телегу Караймана всякими припасами: снедью на неделю, зерном для мудрого петуха, которого снова посадили в суму, колесной мазью из дегтя, смешанного с говяжьим жиром, и многим другим, без чего не обойтись в дороге. Накануне вечером управительница Мария напекла хлеба.
Дьяк Раду разыскал Гицэ Ботгроса и допоздна вел с ним беседу.
Печалился Гицэ, что остается один.
Дьяк обнял его за плечи и прижал к себе.
– У тебя же, братец мой, есть Марга. Стало быть, найдется, кому утешить.
– Найдется. Да только у любви, известное дело, дьяк, шипы, колючки, занозы... Опомнюсь я в один недалекий день и пущусь искать по свету своих друзей и не угомонюсь, пока не найду их, особливо дьяка Раду. А то вижу годы проходят, рушатся власти и царства, уходят на бой храбрецы. Один я сиднем сижу. Есть у меня заветная думка: вырваться с корнем и уйти в грозу, туда, где горы сходятся и бьются вершинами.
– Не советовал бы.
– Нет, присоветуй, дьяк. Один ведь раз живем мы на свете. А ежели не совершим ничего, выходит - недостойно жили, недостойно померли.
И Гицэ вытер рукавом слезы сперва на правой, потом на левой щеке.
– Истинный бог, сбрей мне усы, дьяк Раду, - сказал он всхлипывая, коли не пожалую и я туда, куда следуют ваши милости. А когда явлюсь, сжальтесь и не прогоняйте.
Раду Сулицэ задумчиво поглядел на своего приятеля и не сказал ни слова.
На другой день, задолго до назначенного часа, высокий востроносый Гицэ подъехал верхом к телеге Караймана, который заботливо укладывал в нее свежеиспеченные караваи.
– С добрым утром, братец Карайман. Сохрани тебя господь от такой тоски, какая у меня теперь на сердце.
– Понимаю, батяня Гицэ, - мягко отвечал Карайман, - только делать нечего, такова уж судьба ратных людей. Ветер гонит нас к северу. Скоро-скоро будем мы у Порогов.
– А где они, эти Пороги?
– В козацких краях, батяня Ботгрос.
– Эге, слышал я о тех краях, сказывали люди. Вот бы где для меня житье - там, где храбрецы свободу себе добывают. Нет теперь у меня вотчины на земле Давида Всадника, предка моего. А все еще считаю себя рэзешем. Совсем оскудели жители Филипен, до сумы дошли.
При этих словах Карайман хлопнул себя ладонью по лбу.
– Вот беда, батяня Ботгрос! Чуть не забыл я повеления дедушки насчет тебя.
– Какого повеления? Я-то ведь сам приехал искать его милость.
Ничего не ответив, Карайман принялся рыться в телеге, долго искал и наконец протянул Гицэ широкий меч в кожаных ножнах.
– Велено передать тебе сей меч. Носи его при себе.
– Ну, поношу я его, а дальше что?
– Погоди немного, узнаешь. Сперва разыщи Алексу Лису. Потом прибудет дьяк. Понадобитесь деду Петре по одному тайному делу.