Никоарэ Подкова
Шрифт:
Младыш Александру протяжно закричал, и голос его звонко разнесся над долиной.
– Раду-ууу! Где ты?
Из рощи донесся ответ:
– Иду! Иду!
Откликнулись два голоса - мужской бас и певучий голос Муры.
Карайман не зря сделал передышку, теперь он уже не только защищался, а принялся колотить дубиной то по тесакам, то по дородным плечистым ратникам.
– Ну, если у Караймана в руках кизиловая дубина, - говорил дьяк цыганке, бежавшей впереди него, - я уж не печалюсь; еще успею схватить свою саблю, которую повесил я на кленовом суку.
– Говорила я тебе подождать еще малость, пока не вылезут из мельницы эти
– Держись!
– подбадривал дьяк своего товарища.
Карайман бился крепко. Один из толстяков уронил тесак, наклонился, чтобы подобрать его, а когда поднял голову, смуглолицый служитель Никоарэ мазнул его дубинкой по виску; лицо нападавшего залилось кровью. Тут же Иле стукнул и второго.
– Смилуйся!
– завопил окровавленный противник, падая на колени.
Младыш обнажил клинок и стал рядом со служителем брата. Дьяк, сняв с дерева саблю, поспешил к месту сражения.
Мельник раздобыл наконец длинную жердь и, вооружившись ею, заковылял к месту схватки. Кузнец Богонос и его подручный протягивали молодому и гордому воину свои молоты, не понимая, для чего они надобны его милости. Мура накинулась на кузнецов, готовая вцепиться им в глаза.
– Головы разбейте им, негодники, трусы!...
– Вот горе-то, а я и не понял...
– жалобно сказал верзила-подручный, подбрасывая молот.
Дьяк сделал два шага вперед.
– Заткните рты. Его милость Александру будет творить суд.
– Его милость! Подумаешь! Да кто он такой?
– дерзко осведомился еще державшийся на ногах толстяк.
– Мы прибыли сюда с грамотой от его милости ворника Филипяну по приказу Нямецкого воеводы.
Карайман ударил его кизиловой дубиной по шее.
– На колени, блюдолиз! Дашь ответ, когда тебя спросят.
Младыш повернул саблю острием к земле. Потом поднял глаза: видение на вершине холма исчезло.
– Скажи мне, дед Гырбову, - спросил он, - отчего эти негодники напали на нашего слугу со стороны мельницы? Ведь я оставил его у кузова телеги без колес не более, как час тому назад.
– Чужаки эти торчат у меня на мельнице с самого утра, - признался дед Гырбову.
– Сначала все упрашивали: позволь да позволь им сварить просяную кашу у огня. Позволил я, меру пшена дал. "По какому делу едете?" спрашиваю. "Дай нам, дед, - говорят, - миску брынзы, заморим червячка, тогда и объясним". Пока сварилась каша (а им, вишь, захотелось, чтоб она хорошенько уварилась), пока достал я им из подвала брынзу да поймал сетью шесть штук лещей у мельничного лотка да пока изжарил рыбу, - немало времени прошло. И говорит один: пошли, дескать, своих сыновей за выпивкой. Один пусть водки принесет из шинка в Филипенах, другой, стало быть, вина из дэвиденской корчмы. А тот, что пойдет в корчму, пускай спросит, какие такие ратники остановились в селе. "Да никаких ратников нет", - отвечаю я. "А ты помолчи, старик, - говорит пузатый, - и делай, как я приказываю. Вот тебе две гривны: одна на водку, другая на вино".
– "Да в чем же им притащить столько зелья? Легкое ли дело, - на две гривны?" - подивился я. "Купят сколько надобно и принесут сдачу", - сказал пузатый, да таково повелительно сказал.
Когда сыны отправились за вином, приезжие-то отставили от себя миски с едой. "Вот теперь мы тебе скажем, зачем мы сюда пришли, - сказал пузатый.
– Перво-наперво пришли мы, чтобы порубить лоток и остановить
– "Пожалейте старика, - прошу я.
– Я ведь свободный рэзеш, у меня грамота от нашего старого Филипа".
– "А боярин наш разве не из племени филипен?" - "Не из филипен", - говорю.
– "А мы вот дадим тебе кистенем по зубам, так сразу признаешь его".
– "И тогда не признаю".
– "Посмотрим, когда укоротим тебе язык. Сынов же твоих свяжем одного за другим, заткнем рот и кинем их в воду. А скажешь нам правду смилуемся и простим тебя, как прощали не раз. Послал нас воевода спросить тебя, видал ли ты ратников, о коих мы сейчас говорили, и ведомо ли тебе, кто они такие".
– "Ничего не знаю, не видал я никаких ратников".
– "И тех не видал, что толкуют с кузнецом?" - "Где? Дай-ка погляжу я", - говорю. Вышел я на порог и вижу его милость - вон того, что с кизиловой дубинкой. Я его окликнул: "Добрый человек, подойди сюда и ответь вот этим служилым людям".
Тогда пузатый потянул меня за полу, втащил в мельницу и ударил по зубам. Кинули они меня наземь и били нещадно, пинали сапожищами. Исколотили, окровянили меня всего. Так раньше поступали и другие служители, наевшись моей каши и рыбы. Мучили они меня, как Господа нашего Иисуса Христа, и в это время показался в дверях тот воин, что был у телеги, и вертел он в руке кизиловую дубину. Те двое велели ему войти в мельницу. Он рассмеялся. А как взглянул на меня, перестал смеяться, увидев, как они меня отделали. Закричал он и кликнул какого-то Александру. Тогда они накинулись на него с тесаками.
– Дедушка, - усмехнулся Младыш, - я и есть тот самый Александру.
– Дай тебе господь здоровья, - жалобно ответил дед Гырбову.
– И сей Александру повелевает блюдолизам боярина Филипяну и Нямецкого воеводы склонить головы и принять заслуженную кару.
Пузатый ответил вполголоса:
– Мы - служилые господаря. Никому не позволим бить нас батогами.
Младыш снова улыбнулся, сверкнув зубами.
– Бить вас не будут. Наш служитель только искрошит вам зубы своей дубинкой. А потом падут ваши головы на том самом месте, где вы хотели казнить старика и его сынов.
– Дать им разок кувалдой?
– спросил верзила.
– Ударь, чтобы рты им запечатать. И суньте их в мешки с камнями, да бросьте в омут. Никто о том ведать не будет, кроме нас да сокола старой попадьи, - вон он глядит на нас с ветки клена.
Суд свершился мгновенно, и его милость Александру обратил лицо свое к жаркому солнцу. А Мура глядела на него в страхе, лукавым умом своим угадав, что хоть Младыш и творит правый суд, а вот в любовных делах, видать, не повезло ему в то утро.
12. ПРОЩАЛЬНЫЙ ПИР
Часу в одиннадцатом вечера в горенке Никоарэ собрались на совет дед Петря Гынж, Младыш и дьяк. Давно пропели петухи; на дворе под хмурым небом шумел ветер, налетевший с гор, и слегка позванивал стеклами в оконной раме.
На столе, покрытом белой льняной скатертью, горели три восковые свечи. Под образами теплился в лампаде золотой огонек. Подкова задумчиво прохаживался от дверей до занавешенного окна, но звука шагов не было слышно в застланной шерстяными половиками горенке.
Наконец Никоарэ опустился на стул; прочие продолжали стоять спиной к двери.