Никогда_не...
Шрифт:
Но как же не стрессовать, если вот он, Артур — лежит напротив на боку, закреплённый специальными ремнями, и опять не видит и не слышит меня. И опять я могу быть уверена только в том, что он дышит, но на этот раз — точно видит сны: зрачки под его веками мечутся из стороны в сторону, иногда замирая, но тут же возобновляя движение.
Его лицо — кое-где запачканное сажей, с запекшейся ссадиной на скуле и обгоревшими на одном глазу ресницами, почти такое же, как всегда, если не считать застывшего на нем напряжения, которое не уходит даже в бессознательном стоянии. Волосы присыпанны чем-то непонятным — то ли глиной, то ли пеплом, на шее, из-под покрывала, которым он укрыт
Да, я много раз представляла, как мы вместе будем покидать этот город, но никогда не думала, что это может быть именно так.
— А можно я сяду на пол? — снова обращаюсь к ассистентке и снова получаю в ответ крайне изумлённый взгляд. — Мне так удобнее! Так не укачает! Я всегда в долгих поездках езжу на полу. Вестибулярка, знаете ли… — откровенно вру я. — А тут у вас и покрытие удобное! Мягкое…
— Вы уверены? — только и спрашивает она таким тоном, как будто в следующую секунду добавит: «Что ж, любой каприз за ваши деньги». Собственно, приблизительно это она и произносит с холодной вежливостью персонала платных клиник: — Я бы не рекомендовала, конечно. Но под вашу ответственность…
— Да-да-да! — я немного неуклюже и медленно понимаюсь на ноги, подходя ближе к каталке Артура. — Если вдруг мне станет неудобно, я пересяду — я же не враг себе. Вы не волнуйтесь! Мне так… — и не успеваю закончить, как новая вспышка шума и криков снаружи отвлекает мое внимание, и я, впервые после пожара, долго и протяжно вздыхаю, даже не закашлявшись при этом.
Ну что опять? Неужели не все части этой драмы-трагикомедии уже сыграны? Неужели осталось что-то, какие-то сцены или истерики, которые следует устроить перед машиной неотложной помощи — не самым лучшим местом для выяснения отношений?
Чуть сощурившись и подойдя к самому краю кабины, я вижу спешащего к нам Бориса Олеговича и… инстинктивно делаю шаг назад по глупой, возникшей в этом городе привычке… вместе с ним — Тамару Гордеевну с Натальей, следующей по пятам. Выглядят они обе немногим лучше меня — растрепанные, издёрганные, Тамара Гордеевна — впервые с волосами, выпадающими из ее всегда высокой прически и опухшими от слез глазами. Наташку в таком состоянии я уже видела — когда в очередной раз рушилась ее мечта, и какая-нибудь неземная любовь оказывалась женатой, либо женилась не на ней, либо просто отказывалась жениться — она всегда страдала с размахом древнегреческих трагедий, воздевая руки к небу и царапая лицо, или все, что под руку попало. Но в этот раз в ее чертах проступает такая ожесточённость, такая готовность крушить и разрушать, что я делаю еще шаг назад, вглубь кабины. Вчера я уже встретилась с ней в таком состоянии, думая, что мне ничего не грозит. Да и сегодня — вспоминая слова Бориса Олеговича, услышанные в полусознании, я более чем уверена, что это именно ее рука подперла дверь так, что мы не могли выйти. И пусть я до сих пор не знаю, как это можно сделать, но Наташка, не раз хваставшаяся мне, как на хуторе запирала сестёр в сараях, блокируя выход палками и граблями, в этом деле толк знает.
Вот только что ей надо сейчас? Неужели у нее нет ни капли сожаления, что так вышло? Неужели ее не пугает цена и последствия нашей ссоры, которая превратилась в какой-то стихийное бедствие? Судя по выражению ее глаз — нет, и она готова биться до последнего.
Гордеевская кровь — не водица. Вот
— А я сказал, никто из вас туда и шагу не ступит! Не поедете и всё! Надо будет — каждую из вас за косы с машины стяну, но в ожоговый вы с ним не поедете! — голос нового Бориса Олеговича громыхает над пустырем так, что если бы у меня не были забинтованы руки, я бы протерла ими глаза, чтобы убедиться, что это точно он, так отчитывает жену и дочь. — Хватит! Хватит беспредельничать! И слезы крокодиловы свои лить прекращайте — сначала чуть не сожгли живьём, теперь лечить ехать надумали!
— Да какое живьём, какое живьём, Боречка! Морок это, недоразумение! Сам знаешь, чьих рук дело, кто народ настропалил и попутал, кто вот такую насмешку над нашими благими намерениями устроил!
Боречка? В который раз мне кажется, что я ослышалась. На моей памяти Тамара Гордеевна никогда не называл мужа Боречкой. И вот теперь, стоило ему дать первый серьёзный отпор, как сразу прорезалось это неуместное подобострастие. Какие же дикие, странные порядки в этой семье, и как поздно я это поняла.
Видимо, все мое отвращение, которое я впервые чувствую так ярко, читается на лице, потому что Наташка, поймав мой взгляд, останавливается, и уперевшись руками в бока, яростно кричит:
— Что, довольна! Этого ты хотела, приблуда чертова! За этим ты вернулась из своей триждыблядской жизни? Красть наших детей? Рушить наши семьи? Ломать наши порядки, насмехаться над нами? Так будь ты проклята, Полька! Чтоб до самой смерти тебе покоя с нашим краденым счастьем не было! И после смерти не было! Чтоб ты мучилась и на этом свете, и на том, и всякий из наших, кто с тобой поведётся! Всех вас проклинаю, предатели! Всех проклинаю!
— Наташа, Наташа, что ж ты делаешь! — горестно заламывая руки, Тамара Гордеевна забывает даже о своём споре с мужем и хватает дочку за плечи, стараясь ее успокоить. — Не тех ты проклинаешь, и не так, еще и в такую ночь! В купальскую ночь почти, что ж ты делаешь, доча!
— Мне плохо… — говорю я, продолжая пятиться вглубь машины, надеясь, что вездесущая ассистентка меня услышит и даст какой-то препарат. Меня и в самом деле опять тошнит, а на языке появляется горьковатый, терпкий вкус — такой страх вызывает первобытная агрессия семьи Артура, их стихийность и порывистость, их странные ориентиры и ценности.
Как же я хочу уехать отсюда. Вот прямо сейчас. Сколько можно тянуть, пора, пора трогаться! Иначе они опять что-то придумают, чтобы нам помешать — люди с подобным мышлением легче всего превращаются в чокнутых фанатиков.
— Наталья! Бегом домой и хорош свой рот разевать, детей бы постыдилась! — тем временем продолжает разносить жену и дочь Борис Олегович. — А ты что смотришь?! Бери давай продукт своего воспитания и тащи отсюда, хоть на привязи! Она ж дурная сейчас, на все способна! Уводи её, немедленно! И держи под замком, если не хочешь, чтоб я пошёл и написал в милицию сама знаешь, про что! Ясно тебе?!
— Твоя правда… Так лучше будет. Пока так. Но не навсегда, Боря, этого я тебе пообещать не могу.
Боря? Твоя правда? Господи… Что творится, что слышат мои уши?
И следом до меня относится еще одна фраза, которая звучит не менее дико, чем предыдущие.
— А теперь уймись, уймись, Наташа. Ты и так уже натворила, наделала делов. Пойдём домой. Пойдём, не отмахивайся! Ты слышала, что отец сказал? Прекрати буянить! Надо слушаться…
И пока моя челюсть, медленно отвисая, так и остаётся открытой, Борис Олегович, подбегая к нашей неотложке, машет мне рукой чтоб подошла и тычет какую-то папку с бумагами.