Никогда_не...
Шрифт:
Нет множества незнакомых лиц, среди которых я безуспешно ищу одно — и не нахожу, но, кажется, слышу, как кто-то совсем рядом упоминает его имя: «Артур, сынок… Посмотри на меня… Не отворачивайся, это же мама! Ты узнаешь меня? Узнаёшь?» И снова голос какого-то нового, нездешнего Бориса Олеговича: «Потому и отворачивается, что узнает! Уймись, Тамара! Уймись уже и отойди, докторша пройти не может! Хватит творить всё, что в голову стрельнет! Посмотри только, до чего твоё спасение довело — врагу такого не пожелаешь!»
Постепенно и эти голоса отдаляются, куда-то исчезают, я ухожу от них и погружалось не в мягкий приветливый огонь, а в свежую прохладную воду.
Вечность сейчас кажется такой манящей, такой естественной и желанной, но упорно ускользает от меня. Я хватаюсь за неё, как утопающий за соломинку — и не могу удержать. Нет, нет, только не это, я не хочу снова возвращаться в эту суету! Голоса вокруг снова начинают звучать слишком слишком назойливо, слишком громко… Хочется отвернуться, спрятаться, но не получается. Они догоняют меня, а мне неуда бежать, снова.
— Ну-ка, ну-ка, не вертись! Вдыхай! Ещё вдыхай! — что-то въедливое, резкое, будит меня, выводит из приятной спячки. Теперь я даже спать не хочу так сильно, как отвернуться. Я хочу взмахнуть рукой и убрать это от себя этот смердящий яд, а заодно и крикнуть, чтобы меня оставили в покое, но получается только слабо замычать и дёрнуть головой.
— А ну, давай! Давай, ещё! Все, хватит нашатыря, теперь воды. Воды быстро, нужно обильное питьё!
Что-то въедливое и раздражающе продолжает упрямо щекотать ноздри, от чего хочется чихать и отворачиваться — но тут в меня вливается пара капель воды, точно такой же, как во сне, из которого меня насильно выдернули. Я припадаю к источнику питья так жадно, как к единственному, что у меня осталось из того прекрасного мира и пью, пью частыми глотками, проливая на себя. Вода течёт по подбородку, по шее, по груди — и я снова чувствую. Чувствую себя и своё тело, и боль, возвращавшуюся вместе с ощущением жизни. Пусть не такой легкой, приятной и идеальной, но настоящей жизни — той, за которую я так боролась вместе с Артуром.
— Артур, — я еле шевелю пересохлыми губами, несмотря на то, что выпила, кажется, целый океан. — Что с Артуром? Дядь Боря? — его я вижу и узнаю, его лицо склонено над моим вместе с лицом незнакомой женщины, которая раздраженно отгоняет от меня всех и каждого.
— Так, пришла в себя, хорошо! Это очень хорошо! А ну, если можешь, скажи, не можешь — кивни, не можешь кивнуть — моргни! Сколько пальцев видишь? А? Сколько? — и она делает указательным пальцем странные движения вокруг моего носа.
— О… один… А что с Артуром?
— А теперь? — она показывает два, сначала вместе, потом разводя их в разные стороны, и затем снова вместе.
— Два. А где Артур?
— Да боже мой, вот пристала со своим Артуром! Ты о себе думай, о себе переживай! И за себя отвечай! Голова кружится? В ушах шумит? Тошнит, может? Что-то из этого есть?
— Дядь Боря? Это вы… дверь открыли? — вместо ответа женщине, бормочу я, стараясь отыскать взглядом лицо Бориса Олеговича. — Я вас помню… Сразу был огонь, а потом вы…
— Да он, он! Позже благодарить спасителя своего будешь! Теперь сделай вдох… Попробуй вдохнуть так глубоко, как можешь… Что чувствуешь? Рези есть? Так, прокашляйся, прокашляйся, — продолжает активная женщина, пока в ответ на ее просьбу вдохнуть поглубже, меня сотрясает приступ кашля, такого сильного, что кажется сейчас вывернет наизнанку. — Все, все, успокойся… Ещё воды дайте! Вот, попей, станет легче. Это все? Глубже вдохнуть не выходит?
— Нет, — отвечаю я докторше, замечая форменную нашивку на
— Дядь Борь… Вы здесь?
— Тут я, тут, Полинка… Не беспокойся. Все в порядке. Уже все в порядке.
— Дядь Борь… — снова начинаю я, пытаясь вдохнуть. — Там было открыто сначала… Эмелька подтвердит. Я бы никогда… не облажалась так… Там же был Артур. Я должна была его вывести. Что с ним сейчас?
— Так, что здесь у нас, фиксируем! — продолжает свою бурную деятельность доктор и я понимаю, что она даёт указания своей напарнице. — Небольшой ожог дыхательных путей, поражение верхних конечностей — ладони, фаланги пальцев, запястья. Наложишь стерильные повязки, плюс обильное питьё. Дашь обезболивающее, две таблетки. Спецбригада уже подъезжает, скоро будем транспортировать. В таком положении долго держать нельзя, ни одну, ни второго. Всё, действуй!
Только сейчас я понимаю, что полулежу на земле, под ногами и головой у меня валики, скатанные из чьей-то одежды — из этого положения мне видны только находящиеся совсем близко люди и небо, разрезаемое синевато-бурыми вспышками — такие обычно бывают у мигалок пожарных или скорых. Наверное, приехали, наконец и те, и те. Только почему же не раньше?
— Так, Борис Олегович, тут все решили, напарница здесь подежурит, а я — снова к вашему! Родных, надеюсь, успокоили? Мешать мне больше никто не будет?
— Успокоили, успокоили, — голос Бориса Олеговича по-прежнему звучит непривычно сухо и даже резко. — Насчёт этого можете не переживать. Светалана Николаевна, я еще нужен там?
— Нет, побудьте лучше здесь. Я позову вас. Чем меньше суеты вокруг вашего мальчика, тем лучше… сами понимаете. Ожоговый шок и так удар по нервной системе, любые возбуждающие факторы лучше исключить.
— Хорошо… Я понял. А все остальное в силе? Ну… о чем мы договаривались.
— Борис Олегович… — чуть отдалявшийся голос докторши вдруг становится чуть ли не интимно-вкрадчивым, но я вслушиваюсь в него со всей жадностью — ведь они говорят об Артуре, я могу что-то узнать о нем. — Поймите, я только за свою машину отвечаю. Сейчас вторая бригада приедет, вы с ними договаривайтесь… Спецсредства у них в транспорте есть, он лучше оборудован, чем наш. Направление и выписку я дам. Да вас и так, без направления примут, у вашего сына все показания к помещению в ожоговый центр. Но дорога — сами понимаете. Два часа езды до области — если договоритесь с ребятами, они вас повезут. Только сразу предупреждаю, это частная фирма, берут они дорого. А в нашу хирургию мы вас хоть сейчас по скорой определим. Сморите сами, Борис Олегович.
— Нет, в нашу не пойдёт. Вы ж сами сказали — может, пересадка кожи понадобиться, у него же спина… — дядь Боря шумно сглатывает, и от волнения я перестаю чувствовать даже острое жжение в руках, которые обрабатывает, нашёптывая что-то успокаивающее, напарница врача из скорой. — На ней живого места нет… Куски одёжи прям поплавились и прилипли, я сам видел… Такое в нашей хирургии не лечат — я лежал, знаю тамошних шалопаев. Если надо в область, значит, поедем в область. Деньги не вопрос, заплатим, сколько скажут… Мне бы только сына… Чтоб все хорошо у него было… — не выдержав, он всхлипывает, и вся деловая сосредоточенность тут же слетает с Бориса Олеговича. Он сразу становится узнаваемым, прежним. Но никто из присутствующих не осуждает его за такое проявление мягкости, за эту очень человеческую слабость.