Николай Гумилев

Лукницкая Вера

Гумилев в день ареста вернулся домой около двух часов ночи. Он провел этот последний вечер в кружке преданно влюбленной в него молодежи. После лекции Гумилева было, как всегда, чтение новых стихов и разбор их по всем правилам акмеизма - обязательно "с придаточным предложением", т. е. с мотивировкой мнения: "Нравится или не нравится, потому что...", "Плохо, оттого что..." Во время лекции и обсуждения стихов царила строгая дисциплина, но когда занятия кончались, Гумилев переставал быть мэтром, становился добрым товарищем. Потом студисты рассказывали, что в этот вечер он был очень оживлен и хорошо настроен, потому так долго, позже обычного, и засиделся. Несколько барышень и молодых людей пошли Гумилева провожать. У подъезда Дома искусств на

Мойке, где жил Гумилев, ждал автомобиль. Никто не обратил на это внимания - был нэп, автомобили перестали быть, как в недавние времена "военного коммунизма", одновременно и диковиной и страшилищем. У подъезда долго прощались, шутили, уславливались "на завтра". Люди, приехавшие в стоявшем у подъезда автомобиле с ордером Чека на обыск и арест, ждали Гумилева в его квартире.

Двадцать седьмого августа 1921 года, тридцати пяти лет от роду, в расцвете жизни и таланта, Гумилев был расстрелян. Ужасная, бессмысленная гибель? Нет - ужасная, но имеющая глубокий смысл. Лучшей смерти сам Гумилев не мог себе пожелать. Больше того, именно такую смерть, с предчувствием, близким к ясновидению, он себе предсказывал:

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче".

Из воспоминаний В. Х о д а с е в и ча:

"В конце лета я стал собираться в деревню на отдых. В среду, 3 августа, мне предстояло уехать. Вечером накануне отъезда я пошел проститься кое с кем из соседей по Дому искусств. Уже часов в десять постучался к Гумилеву. Он был дома... Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилева арестовали и увели. Итак, я был последним, кто видел его на воле..."

Из воспоминаний Г. И в а н о ва:

"Однажды Гумилев прочел мне прокламацию, лично им написанную. Это было в Кронштадтские дни. Прокламация призывала рабочих поддержать восставших матросов, говорилось в ней что-то о "Гришке Распутине" и "Гришке Зиновьеве". Написана она была довольно витиевато, но Гумилев находил, что это как раз язык, "доступный рабочим массам"..."

Далее Г. Иванов пишет, что прокламации эти пропали, Гумилев долго искал их дома...

ИЗ ЗАПИСОК ЛУКНИЦКОГО

8/II 1968

днем мне на городскую квартиру звонил зам. Генерального прокурора М. П. Маляров (разговаривал с Верочкой, и она тут же по телефону сообщила мне на дачу), что переписка по делу Н. Гумилева находится у него, - он просит меня связаться с ним, позвонить ему по телефону Б9-68-42 завтра (9/II) до 11.30 или после 1 часа, - хочет повидаться...

...А 1-й заместитель Генерального прокурора СССР, после рассмотрения поданного мною заявления о посмертном восстановлении имени Гумилева и после изучения "дела" Н. Г., затребованного из архивов КГБ в прокуратуру, а также представленных мною материалов, сказал мне: "Мы убедились в том, что Гумилев влип в эту историю случайно... А поэт он - прекрасный... Его "дело" даже не проходит по делу Таганцевской Петроградской "боевой организации", а просто приложено к этому делу".

И показал мне тоненький скоросшиватель63 и, в частности, письмо, ходатайствующее об освобождении Н. Гумилева "на поруки" с подписями М. Горького, Маширова-Самобытника и многими другими, - это письмо сохранилось в "деле".

Маляров также сказал мне, "состав преступления" Н. Г. настолько незначителен, что "если б это произошло в наши дни, то вообще никакого наказания Н. Г. не получил бы..."

На мой вопрос Малярову, "проходит" ли по "делу" Гумилева где-либо имя В. И. Ленина, Маляров ответил "нет".

На вопрос, упоминаются ли имена Павлова и Колбасьева в числе тех, кто писал заявление на Н. Г., Маляров ответил: "Есть два заявления. Но имена другие".

Я не счел удобным спрашивать...

21.06.1973

Температура 35,5, пульс 40 ударов,

два медленных, очень сильных, за ними мелкие, едва уловимые, такие, что, кажется, вот замрут совсем... давление продолжает падать... дышать трудно. Жизнь, кажется, висит на волоске. А если так, то вот и конец моим неосуществленным мечтам... Гумилев, который нужен русской, советской культуре; Ахматова, о которой только я могу написать правду благородной женщины-патриотки и прекрасного поэта... А сколько можно почерпнуть для этого в моих дневниках! Ведь целый шкаф стоит. Правду! Только правду! Боже мой! Передать сокровища политиканам, которые не понимают всего вклада в нашу культуру, который я должен был внести, преступление. Все мои друзья перемерли или мне изменили, дойдя до постов и полного равнодушия... Вчера душевная беседа с милым Сережей. Он все понимает, умница, и слушал меня внимательнейше. "Ничего, Капа64, тебе все надо выдержать, сейчас главное - тебе поправиться. А все, что ты не успел или не успеешь доделать, сделаю за тебя я". Он мой надежнейший друг. Он никому и ничего не простит, выйдя на большую арену жизни... И конечно, сделает все зависящее от его сил, ума, сердца, таланта и уважения ко мне...

Из записок Сергея Лукницкого

17.10.1989

Летом 1973 года мой отец, лежа на больничной койке со смертельным инфарктом, набросал что-то на маленьком листке своей слабой уже рукой и, передав листок мне, сказал, что это план места гибели Гумилева и что в кармашке одной из записных книжек его фронтового дневника хранится подробный чертеж. Этот он нарисовал, чтобы я не ошибся, ища тот, который он составил вместе с А. А. Ахматовой вскоре после ее второго, тайного, посещения скорбного места в 1941 году. Составил, веря, что Правда Гумилева явится России. Составил и заучил его на память навсегда.

С тех пор я поставил себе цель - завершить идею моего отца, рассказать о деле Гумилева, об идее, владевшей им с середины двадцатых годов до последней минуты его жизни.

18.10.1989

Гумилев - судьба нашей семьи. И я, конечно, пошел судьбе навстречу. Пошел... через Прокуратуру СССР, МВД СССР, Советский фонд культуры.

Моя роль в занятии Гумилевым ограничена тем, что я люблю его поэзию, а определена тем, что именно я, в память об отце, в знак преклонения перед его бескорыстным подвижническим трудом, должен был поставить последнюю точку.

Отец начал заниматься Гумилевым в 20-х годах. После смерти отца моя матушка стала продолжать его дело: стала публиковать материалы архива отца. И я тоже оказался причастным к Гумилеву...

Мне понадобился 21 год, если считать с того дня, когда первый заместитель Генерального прокурора СССР Маляров, положив на стол ноги, отдавая походя подчиненным распоряжения, принимал в своем кабинете моего отца, коренного петербуржца П. Н. Лукницкого, с заявлением о реабилитации его любимого поэта Гумилева. В 1982 году Терехов, в бытность Малярова состоявший в должности начальника отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности, рассказал мне, что Маляров присвоил тогда несколько книг Гумилева для своей дочери - "горячей поклонницы" поэта. Все прижизненные издания гумилевских сборников отец принес в Прокуратуру для изучения и доказательства невиновности Гумилева, все еще наивно и доверчиво оглядываясь на "оттепель". Рассказывал это тот самый Терехов, который позже выступил в "Новом мире", сообщив, что Гумилева "наказали" за "недоносительство", а не за участие в заговоре. Доносительство Терехов считал еще в 1987 году нормой нравственности.

Отец поверил словам Малярова о том, что для реабилитации Гумилева надо лишь, чтобы Союз писателей СССР обратился с ходатайством в ЦК, и что если Прокуратура получит указание от ЦК, то вопрос решится. Отец на радостях даже оставил "в подарок" одну из тех "задержанных" Маляровым книг. Остальные попросил вернуть.

Союз писателей не захотел...

После моего знакомства с "делом" и двух публикаций материалов в газете "Московские новости" мы смотрели "дело" уже вместе с матушкой.