Николай II
Шрифт:
Эти робкие настроения не удовлетворили никого. Отнимая у либералов всякую надежду на соглашение с правительством, они определенно подталкивали их к бунту. Газеты развязали языки, подрывные листовки потоком хлынули на улицы, митинги собирали все более многочисленные толпы в самых разнообразных местах, земцы заседали без передышки.
Вдалеке от этого кипучего котла Витте прикладывал усилия к тому, чтобы спасти престиж России. Безупречною ловкостью и упорством он сумел завоевать симпатии президента Теодора Рузвельта, первоначально клонившегося на сторону Японии; ему также удались обольщение американских журналистов и контакты с крупными нью-йоркскими банкирами. В ходе трудных переговоров в Портсмуте удалось добиться отказа японцев от самых тяжелых для России условий заключения мира. Так, более не ставился вопрос о выплате Россией контрибуции; взамен этого согласно договору от 23 августа (5 сентября) 1905 года Россия признает японский протекторат над Кореей, уступает Японии южную часть Сахалина, уходит из Порт-Артура, Дальнего и вообще с Ляодунского полуострова. В общем, Витте удалось выговорить условия, наносящие не слишком большой ущерб целостности и достоинству страны. Тем не менее в Санкт-Петербурге Портсмутский мир вызвал всеобщее недовольство – сторонники войны считали, что Россия подписала его слишком рано и смогла бы со временем взять реванш, одержав верх над противником. Пацифисты, напротив, находили, что он подписан слишком поздно – когда за империалистический одиозный идеал были положены многие тысячи человеческих жизней. В душе Николая чувство облегчения смешивалось с чувством стыда. Он быстро почувствовал себя одураченным. Сама супруга поддерживала его в этой горестной мысли. Царь создает при дворе
Все же, несмотря на жестокое разочарование, царь осыпал Витте милостями. «В то время никто не ожидал такого благоприятного для России результата, – вспоминал Витте, – и весь мир прокричал, что это первая русская победа после… сплошных наших поражений… Сам государь был нравственно приведен к необходимости дать мне совершенно исключительную награду, возведя меня в графское достоинство». [122] Новоиспеченный граф, упоенный своим возвышением, уже уверовал, что совершенно безоговорочно вернул себе Высочайшее расположение. Тем более ошарашило его известие, услышанное из уст Ламздорфа, что Николай, ни с кем не проконсультировавшись, подписал 11(24) июля 1905 года во время встреч с Вильгельмом II на борту яхты «Полярная звезда», стоявшей на рейде в Бьорке, секретный договор об альянсе с Германией. Поначалу предполагалось объединить Францию, Россию и Германию для совместного противостояния британской гегемонии на случай войны и на период войны. Вполне понятно, в глазах Николая такой договор мог иметь место не иначе как с одобрения французского правительства. Однако в Бьорке кайзер предложил царю новый проект, согласно которому речь шла уже не о предварительной консультации с Францией, а о предложении в адрес Франции впоследствии присоединить свою подпись к двум предшествующим. И хотя этот договор входил в очевидное противоречие с франко-русским договором, заключенным Александром III, Николай, упоенный теплыми словами Вильгельма II, который выступил его единственным другом в душераздирающей японской афере, в конце концов дал себя склонить к его подписанию. Счастливый тем, как ловко ему удалось околпачить своего кузена, Вильгельм написал ему, что этот документ знаменует собою «поворот в европейской политике», что дата его подписания «открывает новую страницу во всемирной истории».
122
Витте С.Ю. Цит. соч., с. 490. По этому поводу остряки злословили: «Из дальних странствий возвратясь, какой-то дворянин, совсем даже не князь, с успехом подписав о мире параграфы, пожалован за то был в графы». Еще прозвали его «графом Полусахалинским». (Прим. пер.)
Вернувшись в Россию, Николай быстро понял, как подвели его легковерность и некомпетентность. Едва подал он этот документ Ламздорфу, как этот последний, уязвленный тем, что все делалось за его спиной, стал возражать против этого ложного шага дипломатии. «Я не стал скрывать от Его Величества, – рассказывал он, – что его побудили совершить небывалую по своей глупости вещь и что бьоркские соглашения находятся попросту в противоречии с теми, что заключил в отношении Франции его отец». Еще дальше пошел в своем негодовании Витте: он прямо заявил, что акт, бесчестящий Россию в глазах Франции, должен быть аннулирован любой ценой. Царь почувствовал, что потерял доверие министров, как нашаливший ребенок. Ему хотелось, чтобы и Вильгельм II был также осмеян. Отныне он косо смотрит на своего кузена. Тем более что, по справкам, полученным от российского посла в Париже Нелидова, французское правительство решительно отвергло союз с Германией посредством договора, определенно направленного против Англии. Несмотря на восторженные, почти что нежные письма от кайзера, Николай предпринимает попытку выпутаться из этого осиного гнезда. Ламздорфу было поручено подготовить этот неуклюжий договор к аннулированию. Российско-германскую границу пересекали все более едкие ноты. Россия подчеркивала, что франко-русский альянс первенствует и должен продолжать первенствовать над германо-русским. Из Германии отвечали: что подписано, то подписано. Отношения между двумя странами сделались прохладными. Вскоре Ламздорф смог заверить Витте – успокойтесь, бьоркского договора более не существует.
В то время, как высокопоставленные чиновники прилагали усилия к тому, чтобы уладить международные разногласия, волнения в России после некоторого затишья разгорелись с новой силой. Чтобы утихомирить мятущееся юношество, Трепов даровал 27 августа 1905 года широкую автономию высшим учебным заведениям. Результат не замедлил сказаться: едва начался учебный год, аудитории открылись для народных собраний. На скамейках вперемешку со студентами теснились рабочие, служащие, журналисты, офицеры и даже светские дамы. Вся эта разношерстная публика, затаив дыхание и развесив уши, слушала импровизированных ораторов, поднимавшихся на кафедру один за другим. Речи становились все более пламенными, призывы – все более революционными. Московские типографии объявили забастовку, наборщики выдвинули требование, чтобы при начислении жалованья учитывалось количество знаков, а знаки препинания засчитывались как буквы. Их примеру последовали «командиры свинцовых армий» в Санкт-Петербурге. Как следствие – не выходят газеты. К стачечному движению присоединились пекари, извозчики… Стали останавливаться заводы, в пустых цехах гулял ветер. По улицам помертвевших городов расхаживали манифестанты с красными флагами и пением «Интернационала». Прекратилась подача воды, но затем каким-то чудом возобновилась. С перебоями стало подаваться электричество, погасло уличное освещение. Телефон то умолкал, то включался на несколько часов. Вершиною всего этого беспорядка стала объявленная в свой черед стачка железнодорожных служащих, решительно парализовавшая экономическую жизнь страны. Напрасно пыталось правительство задабривать их, обещая улучшение их материального положения. Они требовали созыва учредительного собрания, публичных свобод, права национальных меньшинств на самоопределение. Забастовка распространялась все шире, как масляное пятно на поверхности воды. Повсюду возникали исполнительные организации – комитеты, советы рабочих депутатов, важнейшим из которых явился Санкт-Петербургский, впервые собравшийся 13 октября. Это была не совещательная группа, но боевая организация, поставившая целью ликвидацию режима. К середине октября численность участников забастовочного движения в империи перевалила за миллион. Охваченными оказались все цеховые организации. Ввиду масштабов этого движения любые ответные действия правительства казались обреченными на провал. Гарнизоны были слабы и малонадежны, действующая армия еще не вернулась из Маньчжурии. Обезумевший Трепов жил ото дня ко дню, не имея точного плана действий. Что же касается царя, то 12 октября он делает следующую запись: «Забастовки на железных дорогах, начавшиеся вокруг Москвы, дошли до Петербурга, и сегодня забастовала Балтийская. Манухин (министр юстиции. – Прим. А. Труайя) и сопровождающие еле доехали до Петергофа. Для сообщения с Петербургом два раза в день начали ходить „Дозорный“ и „Разведчик“. Милые времена». Неделю спустя он пишет пространное письмо о положении в стране матушке – вдовствующей императрице Марии Федоровне (которая в это время находилась в Дании, где доживал последние недели ее августейший родитель Христиан IX):
«Петергоф. 19 октября 1905 г.
Мои
Я не знаю, как начать это письмо.
Мне кажется, что я тебе написал последний раз – год тому назад, столько мы пережили тяжелых и небывалых впечатлений. Ты, конечно, помнишь, январские дни, которые мы провели вместе в Царском – они были неприятны, не правда ли? Но они ничто в сравнении с теперешними днями!
Постараюсь вкратце объяснить тебе здешнюю обстановку. Вчера было ровно месяц, как мы вернулись из Трапезунда. Первые две недели было сравнительно спокойно.
В это время, как ты помнишь, случилась история с Кириллом. В Москве были разные съезды, которые, неизвестно почему, были разрешены Дурново. Они там подготовляли все для забастовок железных дорог, которые и начались вокруг Москвы и затем сразу охватили всю Россию.
Петербург и Москва оказались отрезанными от внутренних губерний. Сегодня неделя, как Балтийская дорога не действует. Единственное сообщение с городом морем – как это удобно в такое время года! После железных дорог стачка перешла на фабрики и заводы, а потом даже в городские учреждения и в департамент железн[ых] дорог Мин. путей сообщения. Подумай, какой стыд! Бедный маленький Хилков в отчаянии, но он не может справиться со своими служащими.
В университетах происходило Бог знает что! С улицы приходил всякий люд, говорилась там всякая мерзость и – все это терпелось! Советы политехникумов и университетов, получившие автономию, не знали и не умели ею воспользоваться. Они даже не могли запереть входы от дерзкой толпы и, конечно, жаловались на полицию, что она им не помогает (а что они говорили в прежние годы – ты помнишь?).
Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр., об убийствах городовых, казаков и солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно.
Когда на „митингах“ (новое модное слово) было открыто решено начать вооруженное восстание и я об этом узнал, тотчас же Трепову были подчинены все войска петербург[ского] гарнизона, я ему предложил разделить город на участки с отдельным начальником в каждом участке. В случае нападения на войска было предписано действовать немедленно оружием. Только это остановило движение или революцию, потому что Трепов предупредил жителей объявлениями, что всякий беспорядок будет беспощадно подавлен, и, конечно, все поверили этому». [123]
123
Переписка Николая с матерью дается по публикации в журнале «Красный архив». 1927. № 3 (22), с. 182–209.
Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, а каждый знал, что готовится что-то – войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой! Нервы у всех были натянуты до невозможности, и, конечно, такое положение не могло продолжаться долго.
По общему единодушному мнению, единственным человеком, способным усмирить сотрясавшую Россию лихорадку, мог быть только тот, кто предсказал несчастья, которые обрушатся на страну, и которому удалось добиться в общем-то вполне почетного для России мира в Портсмуте. Скрепя сердце Николай решил вновь обратиться к своему преданному подданному, чьи идеи и даже обхождение он воспринимал с перекошенным лицом. Удостоившись 9 октября 1905 года аудиенции у государя, Витте указал ему, что из создавшегося положения, по его мнению, возможны два выхода: либо установление диктатуры, которая беспощадно раздавила бы мятежи, либо дарование важнейших гражданских свобод и созыв Учредительного собрания, желаемого большинством народа. Он утверждал, что первый вариант имеет мало шансов на успех, тогда как второй спасет Россию от кровавого хаоса. Такая уверенность произвела впечатление на Николая, но царь медлил с окончательным ответом, заявив, что ему нужно еще несколько дней на размышление. Без ведома Витте он проконсультировался с императрицей, с Победоносцевым, бывшим министром юстиции графом Паленом, генералом Рихтером, государственным секретарем Будбергом и другими. Он надеялся, что клан консерваторов сможет убедить его. Группа придворных и в самом деле мечтала бы о диктатуре, вот только никого не находилось на роль диктатора. В какой-то момент жизни государь уже собрался предложить Вел. кн. Николаю Николаевичу роль военного диктатора, но с каждым часом – в гуще забастовок, прокламаций и вспышек насилия – чаша весов склонялась в пользу конституции. В том же письме августейшей родительнице он пишет:
«В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою; но это стоило бы потоков крови и в конце концов привело бы неминуемо к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый и реформы вперед не могли осуществляться бы.
Другой путь – предоставление гражданских прав населению: свободы слова, печати, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Госуд. думу – это в сущности и есть конституция. Витте горячо отстаивал этот путь, говоря, что хотя он и рискованный, тем не менее единственный в настоящий момент. Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода, кроме этого, нет. Он прямо объявил, что если я хочу его назначить председателем Совета министров, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать. Манифест был составлен им и Алексеем Оболенским. [124] Мы обсуждали его два дня, и наконец, помолившись, я его подписал. Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь! Я не мог телеграммою объяснить тебе все обстоятельства, приведшие меня к этому страшному решению, которое тем не менее я принял совершенно сознательно. Со всей России только об этом и кричали, и писали, и просили. Вокруг меня от многих, очень многих, я слышал то же самое, ни на кого я не мог опереться, кроме честного Трепова, – исхода другого не оставалось, как перекреститься и дать то, что все просят. Единственное утешение – это надежда, что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого хаотического состояния, в каком она находится почти год.
124
Оболенский А.Д. – князь, член Госуд. совета, позже обер-прокурор Синода (окт. 1905–1906 гг.).
Хотя теперь я получаю массу самых трогательных заявлений благодарности и чувств, положение все еще очень серьезное. Люди сделались совсем сумасшедшими, многие от радости, другие от недовольства. Власти на местах тоже не знают, как им применять новые правила, – ничего еще не выработано, все на честном слове. Витте на другой день увидел, какую задачу он взял на себя. Многие, к кому он обращался занять то или другое место, теперь отказываются.
Старик Победоносцев ушел, на его место будет назначен Алексей Оболенский; Глазов [125] тоже удалился, а преемника ему еще нет. Все министры уйдут, и надо будет их заменить другими, но это – дело Витте. При этом необходимо поддержать порядок в городах, где происходят двоякого рода демонстрации – сочувственные и враждебные, и между ними происходят кровавые столкновения. Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страною; в этом главная опасность.
125
Глазов В.А. – ген. – лейт., министр народного просвещения.
Но милосердный Бог нам поможет; я чувствую в себе Его поддержку и какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает пасть духом! Уверяю тебя, что мы прожили здесь года, а не дни, столько было мучений, сомнений, борьбы!»
Между тем кризис достиг своего апогея. Зарубежные газеты кричали о том, что в России уже разразилась революция. Члены немецкой колонии в спешке возвращались на свою историческую родину, а Вильгельм II держал под парами два миноносца, готовых в любой момент взять курс на Петергоф и забрать оттуда царскую семью.