Николай Клюев
Шрифт:
Так «Звезда Вытегры» сообщала в середине марта о праздновании «Дня Парижской коммуны»… И проходит лишь несколько дней — та же газета извещает уже о другом собрании — об уездной конференции вытегорских коммунистов, ни один из которых, разумеется, не мог пройти мимо этого знаменательного события. Слишком ответственный вопрос стоял в повестке дня — «Об оставлении поэта Клюева в партии».
Со всей остротой он встал именно после публикации «Слова о ценностях народного искусства». А тут ещё как нельзя более «вовремя» та же «Звезда Вытегры» опубликовала стихотворное посвящение горячей клюевской поклонницы ещё с предреволюционных лет Зои Бухаровой, обращённое не только к
…В конечном счёте на этом собрании в миниатюре разыгрался эпизод уже валом катившейся по России борьбы между революцией русской и православной и революцией антирусской и атеистической — при том, что сплошь и рядом по разные стороны этих незримых баррикад находились русские люди.
«…Тов. Кривоносов сообщает конференции, что при последней перерегистрации членов партии возник вопрос о религиозности члена партии т. Клюева, а именно было заявлено, что т. Клюев человек религиозный, бывает в церкви, прикладывается к иконам…»
Понятно, что без доноса не обошлось. И не так уж важно сейчас — кто первым дал понять, что поэту, верующему в Бога, не место в партии. «Т. Кривоносов оглашает циркулярное письмо Губкома от 2 марта о непринятии в партию религиозных людей»… Дело уже касалось не только персонально Клюева, который получил приглашение на конференцию за три часа до собрания. Единственно, чем мог ответить поэт — огласить своё слово «Лицо коммуниста», написанное одновременно с «Самоцветной кровью» для так и не изданной книги «Золотое письмо к братьям-коммунистам».
К сожалению, текст этого выступления нам известен лишь в газетном пересказе, впрочем, по-своему красочном.
«С присущей ему образностью и силой оратор выявил цельный благородный тип идеального коммунара, в котором воплощаются все лучшие заветы гуманности и общечеловечности.
Любовь как брак с жизнью, мужественные поступки, смелость мысли, ясность взора, бодрая жизнерадостность — таков лик коммуниста, сближающий его отчасти с мучениками и героями великих религий на заре их основания.
С другой стороны, в отличие от фанатиков религии коммунар более смотрит на землю, чем на небеса, борется с житейской грязью, подхалимством и лицемерием.
При таких свойствах творческая работа коммунистов не останется втуне, и поэт, предчувствуя грядущее в мир царство свободы, где нет ни рабов, ни меча, ни позорных столбов, доказал собранию, что нельзя надсмехаться над религиозными чувствованиями, ибо слишком много точек соприкосновения в учении коммуны с народной верою в торжество лучших начал человеческой души…»
В ответ собравшиеся товарищи заявили, что произнесённое слово «не может служить ответом» по существу вопроса о религиозных убеждениях Клюева, и поэт должен более определённо ответить на поставленный перед ним вопрос.
Клюев не собирался ничего скрывать. Его религия — особенная. Он не православный (имел в виду новоправославие), не католик, не магометанин. В церковь он ходит как исследователь-поэт.
Тов. Кривоносов полагает, что т. Клюев достаточно объяснил свои религиозные убеждения, которые имеют совершенно особый характер, его религия — религия особая, это может быть вера в грядущее царство социализма, свободы и т. д., но не вера в предрассудки… (тут грозный товарищ уже волей-неволей стал подыгрывать Клюеву! — С. К.) …Т. Кривоносов делает вывод, что тов. Клюев может быть членом партии и вопрос об утверждении его членом партии следует поставить на голосование…»
Голосованием (25 голосов против 12) кандидатура Клюева в партии была утверждена. При этом сам он заявил, «что в церковь он может и не ходить».
Корреспондент газеты счёл необходимым подчеркнуть, что клюевский доклад «был заслушан в жуткой тишине и произвёл глубокое потрясающее впечатление», что «конференция, поражённая доводами Клюева, ослепительным красным светом, брызжущим из каждого слова поэта, братски высказалась за ценность поэта для партии», — и в конце уже явно сравнил Клюева с Яном Гусом, а конференцию — с Констанцским собором: «Наш родной поэт, песнослав коммуны и светлый брат трудящихся, несмотря на Констанцский собор, так обидно над ним учинённый, не покинул своих красных братьев. Иначе и быть не могло»…
Но совершенно иначе расценил происшедшее всё тот же «главный вопрошающий», председатель уездной партконференции т. Кривоносов. «Автор (заметки „Поэт и коммунизм“. — С. К.) между прочим пишет, что т. Клюев доказал собранию, что нельзя надсмехаться над религиозными чувствами. Тов. Клюев не доказал, — ибо и не доказывал. В своём докладе он лишь указывал, что коммунист должен с уважением относиться к религиозным настроениям других, понимая под „религиозными настроениями“ не веру в Бога, как его обычно понимают, не веру в загробную жизнь и какие-то сверхъестественные силы, а вкладывая в это слово совершенно иной смысл.
Скажу больше, не поэт „доказал“ собранию, что нельзя надсмехаться над религиозными настроениями, а собрание доказало поэту, что коммунисту не пристало ходить в церковь, молиться и прикладываться к иконам…»
Обсуждение же происшедшего «высшей партийной организацией» через несколько месяцев закончилось, в общем-то, ожидаемо. Постановлением губкома РКП от 28 апреля Клюев был исключён из партии, «так как религиозные убеждения его находятся в полном противоречии с материалистической идеологией партии и её задачами в деле борьбы за освобождение рабочего класса».